Страница 6 из 8
Он вернулся в палатку. На столе уже дымился ужин. В углу на нарах спокойно посапывал сержант. Его не тревожили ни тусклый свет керосиновой ламвы, ни говор людей, ни шум, который сопровождал каждое их действие.
— Позвать лейтенанта? — неуверенно спросил прораб.
Шаронов кивнул.
Климов вошел, снял фуражку.
— Садитесь, Владимир Николаевич, — сказал Шаронов.
Захрустели луком, взяли ложки, стали дружно уплетать все ту же традиционную уху. Утолив первый голод, Шаронов облизнул губы и начал свой рассказ:
— Так вот, значит, товарищ лейтенант, и вы, други верные… Поведаю вам историю о моем знакомстве с покойным Моховым… Делаю это осмысленно. Потому как, по всему видать, прибудет завтра следователь. Начнутся другие разговоры — серьезные. И, чтоб каждый из вас не нес ему свою ахинею, говорю все как есть. И попрошу… — Вадим Петрович строго постучал ладонью по столу. — попрошу после этого изобретение легенд и мифов прекратить…
— Давай, Вадим Петрович, открывайся, — хихикнул Никишин. Чистосердечное признание зачтется.
Шаронов зло глянул на него, но сдержался.
Тихомиров подобострастно вытянулся, как гончая. Тужиков зло косился из-под редкой челки. Климов нервничал, мял пальцами корку сухаря.
Шаронов тусклым, монотонным голосом исповедовался:
— С Моховым я познакомился в первый год работы в управлении. Я тогда был холостым, каждый день ужинал в чайной. Мохов там регулярно употреблял… — Вадим Петрович выразительно постучал по бутылке. — Однажды он был внедопитии. Я налил ему стакан — на том и сошлись… Мохов разомлел, стал рассказывать мне, что знает "златые горы", где самородки, как картофель в земле, лежат. Дед его еще до революции там промышлял и ему эту тайну перед смертью передал… "А я никому не открою! — шипел на ухо. — Все казна заберет — шалишь! Сам как-нибудь доберусь. Хочешь, вместе пойдем?.." Я, честно говоря, к этому рассказу отнесся иронично, потому как у каждого старателя такая байка за душой лежит. Как выпьет, так она из него и вылезает… Мохов, видимо, почувствовал это недоверие, обиделся, завелся — достал из нагрудного кармана старинный серебряный портсигар, а из него вытащил потрепанный лист бумаги: "Не веришь! На, смотри…" Это был план местности, на нем крестиками отмечались какие-то "особые точки". Я в то время изучал карты области… Мельком глянул — сразу определил, где это место… — Шаронов перехватил острый взгляд Никишина. — Да-да, Петя… Ты правильно догадался — это здесь… Но тогда я все равно не придал этому факту никакого значения… Правда, позже, определяя границы оловоносной провинции, я случайно наткнулся на отчет поисковой партии, которая работала как раз в этом районе. В нем, между прочим, указывалось, что в одном из шурфов была проба с весовым золотом. Это меня уже насторожило. Я стал изучать этот район направленно — на золото и через некоторое время окончательно убедился, что оно может здесь быть… Дальнейшее вам известно… Мохов каким-то образом узнал о нашей разведке. Он приходил ко мне домой, просил, чтобы я взял его с собой. Я подумал, что отказать ему несправедливо. Он очень переживал, плакал, проклинал себя за болтливость… Я успокаивал, говорил, что рано или поздно это месторождение все равно обнаружат и вообще, хватит ему прошлым веком жить! Вроде угомонился, работал как все… Но когда нашел самородок, с ним что-то произошло, прямо черт какой-то в него вселился… Помню: идет, несет «золоточек» — лицо зеленое, руки дрожат, глаза кровью налились… Опять начались упреки. Потом он стал угрожать, что расскажет всем, как я вышел на золото. Я на него прикрикнул, сказал, что меня это не пугает: я на государство работаю, а не себе в карман. Тогда он затребовал каких-то гарантий; спрашивал, какая ему будет «премия», одним словом — извел и себя и меня…
— Ты не выдержал — и трахнул его по башке, — мрачно произнес Никишин.
— Нет, Петя, ошибаешься… Мне его жалко было. Понял?
— А ты умеешь жалеть-то? Ты же презираешь всех.
— Зря ты так, Петя… Все я умею: и любить и жалеть… Только пойми, чудак, если человек живет целью, она его в плен берет и… сушит, конечно. Чем-то за страсть платить надо… От меня и жена ушла. Я до сих пор люблю ее… Мне без нее так плохо, хоть вой. А что толку? Женщине нужно внимание оказывать, а я не могу… Разучился… Ладно, это другой разговор…
Шаронов встал, подошел к нарам — там под курткой лежал его планшет. Он вытащил из него желтый листок, вернулся к столу.
— Это тот план, о котором я говорил… — Вадим Петрович протянул его Климову. — Возьми, лейтенант, отдашь следователю… Тут есть мой грех… Знаешь, как в боксе: бывает «чистая» победа, а бывает так… по очкам… Вот я и хотел… — Он не договорил, обреченно махнул рукой. — Ну да теперь все равно…
Климов вышел из палатки. Лицо его горело. А на душе было тоскливо.
Как это сказал Шаронов: "За страсть платить надо…" Неужели правда? И, словно подтверждая его вопрос, в лесу кто-то заухал, захохотал — так жалобно, одиноко.
— Не боись, лейтенант, то филин дурачится, — раздался из темноты голос Тужикова.
— Я и не боюсь… — поспешно ответил Климов и на всякий случай расстегнул кобуру пистолета.
— Что ж ты за пушку хватаешься? — усмехнулся невидимый собеседник.
"Сам ты как филин…" — раздраженно подумал лейтенант.
Чавкнула вода под подошвами; Тужиков подошел ближе — выплыла из тумана его коренастая фигура.
— Ложись-ка ты спать, лейтенант, — добродушно сказал Тужиков. — Кому он нужен — упокойник этот…
— А вы почему не спите? — Климов попытался придать своему голосу достойную суровость.
Тужиков шумно вздохнул, промолчал, потом сам спросил:
— Вы следы чужака искали?
— Нет никаких следов, — честно ответил Климов.
— Выходит, мы его пришили… Так? — И тут же, как бы перебив самого себя, страстной скороговоркой залепетал: — Не верю я этому, лейтенант, понимаешь — не верю! Я давеча на Вадима Петровича тебе наговорил — это так, от страха за свою шкуру. Не мог он его убить, не такой это человек… Он же страдалец, нутро-то у него ранимое, я это давно разглядел… Ты бы видел, как мы тут начинали… Рвем шурфы — и ничего… Одна грязь в лотках… Он каждый день собирал нас на совет — ведь у нас, работяг, свой опыт есть. Он нам свое мнение докладывает и просит: "Соображайте, братцы… Туда ли идем? То ли делаем?" Веришь, лейтенант, я себя человеком почувствовал… Соратником великого дела, единомышленником… Смерть эта проклятая нас порушила!..
— Но ведь кто-то его ударил? Допустим — не ты, не Шаронов. Тогда кто?.. Никишин?.. Тихомиров?..
— Сам думаю — голова пухнет…
— Вот Никишин… Он что, всегда такой шебутной?
— Всегда… Уж его таким мать родила. Он и в своей-то могиле одной ногой стоять будет — все равно что-нибудь отчудит… Нет, Петя даже в драке не бьет; я сколько раз видел: он схватит обидчика за руки и держит его, пока тот пощады не попросит.
— Тогда остается Тихомиров.
— Знаешь, Кирилыч по пьяному делу мог бы. Так-то он трусливый мужичок, но как выпьет — в нем обида эта, за робость свою, наружу выходит. И тогда держись!.. Только ведь он в тот вечер трезвый был… — Тужиков помолчал, а потом вдруг спросил: — А ты что, совсем не пьешь?
— Нет.
— Больной?.. Или за идею страдаешь?
— За нее… — Климов усмехнулся и пояснил: — Не хочу я, чтобы мое настроение от стакана отравы зависело.
— Занятный ты парень, лейтенант. Трудно тебе будет.
— Почему?
— Армия дело суровое, нудное.
— Как же нудное? Ты что?.. Все время люди разные… вокруг тебя… Каждый с собой целый мир приносит.
— Люди-то разные… — Тужиков смачно зевнул. — А дурь у всех одна. Ладно, пойду я… Завтра Вадим Петрович рано поднимет.
В два часа ночи Климов, шатаясь от недосыпа, пошел будить сержанта. Он положил руку на его плечо и вкрадчиво произнес:
— Вам пора на службу…
Привычная для каждого пограничника фраза сразу «включила» Исаева. Он вскочил, огляделся. Вспомнил, где находится.
— Фу ты, забылся я, товарищ лейтенант… — растерянно сказал сержант. — Думал, что на заставе.