Черная чаша

На повороте дороги, где торчал покосившийся каменный крест, Докия попросила водителя остановить автобус. Тот удивленно глянул на молодайку, но притормозил. Докия вышла, опустила узелок на землю, принялась перевязывать платок. Шофер немного подождал, словно надеясь, что странная пассажирка передумает, вернется в салон. Потом пожал плечами и закрыл дверь. Автобус тронулся. Пассажиры прилипли к окнам, провожая взглядами одинокую фигуру, растворяющуюся в темноте. Белый кептарык Докии еще долго маячил в туманной тьме.

- Тю, ненормальная, - сказал загорелый парень. - Какого биса ей в лесу понадобилось об эту пору?

- И вправду, - отозвался шофер. - Тут и жилья-то никакой нет. Чудачка какая-то...

- А может, она на кордон, до лесничего? - высказала предположение одна из теток.

- Опомнись, тетя! Какой кордон? До него ж километров двадцать, чего ей тут было выходить? Чтоб пешком шлепать да на звезды глядеть? Ох, жалко, я не вышел, проводил бы...

- Во-во, у вас все одно на уме! - огрызнулась тетка.

А парень серьезно продолжал:

- Хотя нет. Побоялся бы я с ней гулять. Не иначе - нава это, мавка лесная. В село в магазин ездила, говорили, что мыло индийское там вчера продавали...

- Да тьфу на тебя! Какие страхи против ночи болтаешь! - и тетка размашисто перекрестилась.

- Или нет! - уже вдохновенно врал парень. - Не манка это! А колдунья! Точно, точно, тетушка! Вот она сейчас возле креста узелок свой развяжет и ворожить примется...

А Докия и впрямь развязала узелок, вынула из него свечу, запалила ее и осторожно поставила в маленькую нишу, высеченную в центре каменного креста. Крест стоял тут с незапамятных времен, в нише раньше была иконка, да потом куда-то пропала. За многие годы сложилось поверье, что здесь можно поминать тех, за кого нельзя молиться в Божьем храме: некрещеных младенцев и самоубийц. Поверье это держалось крепко. Вот и теперь в нише можно было увидеть огарки свечей, засохшие цветы, а у подножия рассыпано пшено, стоит обливная миска с водой - для птиц.

Докия положила рядом со свечой круглое зеркальце. Посидела на обломке камня. Огромная тишина вокруг, невнятный лепет листвы, приглушенное бормотанье ручейка в овраге, сонный голос горлицы в лесу. Покой разлит в мире, укрытом звездным пологом. Но нет покоя в душе Докии, пылающее сердце креста не согрело ее сердца. Не запах синих горечавок кружит ей голову, а отвратительный больничный смрад крови, лихорадочного пота, удушье хлорки и медикаментов. Не тонкое пламя свечи жжет зрачки, а мертвый свет хирургических ламп. Не воркованье горлицы звучит в ушах, а первый и единственный крик доченьки, которая падучей звездочкой мелькнула в жизни Докии, да и сгинула неведомо куда...

Как жить с душой, что не хочет забыть и успокоиться? Надеяться на время, на его великую целительную силу? Но Докия не хочет забывать! Как же это - она забудет, а горе из Черной Чаши так и будет сочиться в мир?

Докия отломила кусок хлеба, раскрошила на земле. Потом встала, долго смотрела на небо, поклонилась - словно бы всему свету сразу - и начала спускаться в овраг. Там, под кронами орешника, было темно, но все-таки свет луны пробивался сквозь листву. Светилась и вода ручейка, отражая лунные блики. На склонах оврага таинственно излучали зеленоватое мерцание то ли гнилые пни, то ли скопища грибов.

Докия пошла вверх по течению, держась за ветки кустарников, иногда оступаясь в ледяную воду, текущую с гор. Она сильно наколола руку о шипы боярышника, но не остановилась, а пошла дальше, посасывая ладонь.

Летняя ночь коротка. Еще Докия не успела утомиться, а небо посветлело, проснулись птицы в лесу, скатилась роса. Ручеек становился все тоньше, ложе его было выстлано уже не палой листвой, а камнями: близился исток. На пути все чаще попадались валуны, поросшие серым лишайником. Докия обходила их, каждый раз боясь потерять звонкую ниточку ручья.

Но вот ручеек скрылся в непроходимых зарослях ежевики и ломоноса. Невозможно пробиться сквозь эту живую стену. Ежевика ощетинилась мелкими колючками, а ветви ломоноса хоть и хрупки, но так перепутаны, так много их... Докия остановилась в нерешительности: куда же дальше идти?

Решила передохнуть. Отломила хлеба, зачерпнула студеной воды, собрала горсть поздней луговой клубники. И вдруг увидела по бережку ручья рассыпанные голубые бусы. Она подняла одну бусинку. Давно, видать, прошла здесь хозяйка ожерелья. Сейчас все больше пластмассовые носят, а эта бусина из белой глины облитая голубой глазурью. Потрескалась уже от дождей и солнца. Значит, та, чью шею обнимала нитка лазоревых горошин, тоже шла здесь... Пыталась пройти сквозь заросли, да суровая ежевика и коварный ломонос не пустили, сорвали с шеи ожерелье... Эх, сестра...

А что это блестит в траве на той стороне ручья? Еще одна голубая бусина. Докия быстро собрала остатки еды и, примерившись, прыгнула. А вот и еще бусина! А вот и чуть видна тропинка в обход зарослей. Спасибо, сестра, указала дорогу...

Заросшая тропинка вывела к серой скале, по зернистому сколу которой струилась вода, давая начало тому самому ручейку. Вот и оборвалась серебряная путеводная ниточка. Дальше, Докия, пойдешь наугад.

Лес кончился. Солнце Докия встретила на краю огромной поляны, заросшей буйными травами, алыми гвоздиками, лиловыми колокольчиками, сиреневыми шарами дикого лука. Углядела Докия в траве оранжевый венчик арники, сорвала цветок с листьями, пережевала и приложила к раненой ладони. Шла, постепенно согреваясь после сырой ночи.

Высоко плыли розовые облака, вольно гулял на полонине ветер, касался лица Докии, теребил кисти платка, шептал что-то на ухо. Докия даже отмахнулась досадливо: тебя, мол, еще не хватало, отстань, баловник. Она ускорила шаг, словно надеясь отвязаться от ветра. А только тот и сам отстал, когда Докия миновала перевал и начала спускаться в ущелье: что ему там делать, среди угрюмых рыжих скал? Ему гораздо привольней здесь.

Внизу Докия нашла еще одну примету того, что идет правильно: расколотую (по преданию - ударом молнии) желтую скалу. Именно там, на дне мрачного страшноватого разлома заканчивалась дорога Докии.

Она остановилась в нерешительности. За спиной оставался солнечный мир, а впереди, словно ненасытная пасть, утыканная обломками чудовищных клыков, зиял бездонный провал. На камнях возле провала увидела Докия полуистлевший рушник, старинный гуцульский топорик, кожаный кисет и резную трубку с чубуком из вишневого корня, сверток материи. Она легко тронула загнутым носком постола этот сверток. Материя вдруг распалась - в свертке оказалась пачка денег, то ли еще царских, то ли керенок. Докия видела такие у прабабки, которая упрямо их сберегала, не желая понять, как это деньги могут превратиться в никому не нужные бумажки.

Почему люди оставляли здесь эти предметы? Может, перед тем, как спуститься во мрак и неизвестность, надеялись оставить некий знак того, что были здесь? Выходит, они не вернулись? Или же поняли, что к Черной Чаше надо идти свободным, не отягченным ничем? Или же просто разуверились в том, что эти вещи им когда-нибудь понадобятся...

Докия размышляла, машинально оглаживая рукой тяжелую грудь. Не привелось покормить доченьку... А молоко еще не перегорело, прибывает, хоть и по капле, вот и повязка уже подмокла. Защемило в груди, почудилось, что мягкие губки младенца крепко взяли сосок...

Докия вскрикнула и сломя голову кинулась в провал, как в омут.

Очнулась, когда не стало сил бежать по нескончаемому коридору, ведущему от входа все глубже и глубже - может, и до самого сердца гор.

Она остановилась, перевела дыхание, положила руку на грудь, унимая острую боль. Казалось, что весь гулкий коридор наполнился грохотом от ударов крови в голове Докии.

Было темно, но глаза Докии, то ли привыкнув к темноте, то ли оттого, что на нервном подъеме обострилось зрение, различали близко сходившиеся скальные стены, нависающие над головой мощные глыбы. Неведомо, кто и когда вырубил в скале этот длинный прямой коридор. А может быть, и не человеческими руками был создан ход.