Орфей

— Ах, почтеннейший, что вы понимаете! Ксюша, Наташенька, вы песню слышали?

— Какая-то непонятная. Голова кружилась, мне даже нехорошо стало. И Ксене тоже.

— Это пентатоническая октава, одни из наиболее древних музыкальных строев. А майя, почтеннейший, весьма многозначное понятие. Тоже одно из самых древних, причем пронизывающее все верования и цивилизации. Майей звали мать Будды. Майя в учении Вед — богиня, воплощающая запредельный иллюзорный мир. В индуизме майя — непостижимая сила, чудо, способная чудеса вызывать. И Майя — старшая из Плеяд, дочерей держащего небо Атланта, нимфа гор, которую боги вместе с сестрами превратили в созвездие. Так верили в древних Греции и Риме. А уж потом — Центральная Америка, индейцы Юкатана, иероглифы, майя-письменность…

Взявшись вещать, Кузьмич потихоньку возвращался в свое обычное состояние.

— О чем вы беседовали, почтеннейший? Он ушел… МАГ ушел навсегда?

Я медленно всех их оглядел. Вновь они смотрели на меня и вновь от меня чего-то ждали. Я даже не обратил внимания на слово, которым Кузьмич назвал Перевозчика. Которым Перевозчик называл себя сам. Которым пользовались ОНИ во Втором Зале на Той стороне за Рекой. Невольно я провел по карману, куда спрятал золотую модель кораблика. Под твердым в кармане зашелестело.

— Так сразу и не перескажешь всего, о чем мы с ним говорили, Кузьма Евстафьевич А вы подглядывали, значит, всей честной компанией? По привычке?

— Что вы говорите, Игорь, — вздохнула Ларис Иванна, — мы, например, с Вовиком просто вышли подышать. Ночь так чудесна.

— Чудесна, Лариса, лучше слова не подберешь. Но и чудеса кончаются. Предлагаю — по домам. Отчет завтра. Доброго сна всем.

Мне не хотелось их видеть. Только не сейчас. Я знал, что это пройдет, но сейчас мяе были отвратительны их ожидающие лица. Кролики получили новые клетки, в кормушки засыпан корм, а теперь они еще хотят жвачки для ума. Сема с Бледным затеяли спор о том, как это получалось, что кто бы откуда ни смотрел, горящая черта для каждого проходила по той линии, где визуально начиналось небо. «Что вы говорите, а я все время смотрела себе под ноги, боялась в темноте наступить на какой-нибудь гвоздь!..» Я хотел сказать им о Правдивом, но потом подумал, что они, быть может, знают и так Я повернулся и пошел к Дому, а они, кажется, собирались еще посидеть. «Почтеннейший, так мы в надежде услышать!.. А? Да, Наташенька, я думаю, что да, этот огонь разжигал собственноручно МАГ.

Кстати, друзья, мне сейчас пришло в голову — ведь мы обязаны этот огонь сохранить!» — «Навроде Олимпийского?» — «Ну да! Он будет залогом и символом для нас…» Я еще немного посмотрел из темноты на полыхающие языки. Отсюда было хорошо видно.

Меня догнали шаги. Я узнал их и остановился.

— Что скажешь?

— А у тебя красивая жена, Игоречек. Славный чижик. Ты за ней ездил? Где ты ее нашел?

— Ты не поверишь, где я ее нашел.

— Наш Кузьма Евстафьевич правду говорит?

— Насчет чего?

— Насчет того, что тот… ушел насовсем?

— А ты его не знала?

— Так, видела. Один раз. У меня были кое-какие неприятности, он помог выпутаться. Зато потом засадил за колючку.

— Но помог же. Между прочим, костер разжигал я, так можешь Кузьмичу и передать. Обыкновенными спичками.

— Хочешь хохму: Володька тут обжечься умудрился. В первый вечер тоже Лариске костер разводил. Сейчас удивленный…

— Я тоже удивленный. Надо же.

— А тут колючки нет. Я в лес ходила.

— Мне говорили.

— Муравейник нашла.

— И как?

— Так… Спокойно. Молча. Ты что на месте стоишь, не хочешь, чтобы я тебя до твоей провожала?

Костер остался в стороне, не подсвечивал, и уже чувствовалось, что вот-вот начнется рассвет. Ксюхина шея белела в темноте. Волосы она подколола высоко, и за ухом у нее чернела большая, с земляничину, родинка. Я ничего не сказал. Я знал уже давно, просто она, рассказывая тогда, подставила мне другое ухо.

— Да, — сказал я твердо. — Не хочу.

За лесом послышался рокочущий звук. Он переместился на небо, и я почти сразу нашел вспыхивающий-гаснущий игольчатый огонек.

— Маньяк пролетел…

— Это вертолет. Откуда здесь быть вертолету? И так близко.

— Не туда ты смотришь, Игоречек. Ты на небо смотри выше, а не повдоль. Звезды падают. Вот еще одна…

Быстрый штрих прочеркнул по Кассиопее.

— Желание загадывай.

— Не-а, Игоречек. Не полагалось на Руси на падучую звезду загадывать. К несчастью считалось это. И от человека того, который видел, и от места того бежать надо было без оглядки. А на звезду так и говорилось — «маньяк» — Маньяк пролетел. Не одни вы с Кузьмичом образованные. Звезда упала — значит, кто-то умер.

Шум вертолета гудел уже далеко. А Ксюхина шея — совсем близко. Маньяк пролетел. Умер кто-то.

— Игоречек…

— Извини, Ксеня. Я хочу побыть один.

…Я упирался лбом в крутой бок Дома, и это было даже не очень больно.

Может быть, все именно так и должно было кончиться? Может быть, жизнь наша — это сплошные переезды из тела в тело, из Дома в Дом, из Мира в Мир? Может быть, если нужен кто-то, кто помогает нам, кто перевозит, тасует наши души средь Миров, чтобы сохранились Миры, чтобы было, куда душам переходить, то нужен и тот, кто станет якорем своему Миру? И каждому ли дано перейти в следующий Мир?

Перевозчик появляется, не спрашивая согласия Мира, и уходит, не ожидая благодарности. И если делает что-то сверх необходимого для живущих, то лишь из любезности, и не по обязанности. И за сделанное его нужно вспоминать добром, а за пропущенное не укорять. Пусть даже точно знаешь, что больше тебе никто помочь в твоем Мире не может. И не сможет никогда, потому что пока жив ты, Перевозчик здесь больше не появится.

Разве не привык ты уже надеяться лишь на самого себя? Разве не это было главным всегда в твоей работе? Деле твоей жизни? Разные жизни в твоем Мире, и разные в них дела.

А что не увидеть тебе Миров других и не измыслить даже — то не горюй. В этом тебе возвращено все, чтобы отыскать то самое счастье, про которое всем известно и которого ни у кого нет.

Или создать, как ты это умеешь, Певец, верно?

Дверь скрипнула, и звук я ощутил как хрустящий вкус. Ослепительная темнота вдруг запульсировала в такт ударам сердца. Бледно-голубой шершавый звон, источая запах лаванды, сопровождал каждое движение. И как пароль, известный одному лишь мне и еще ТЕМ, кто мне его прислал, прозвучало зелено-рыжее: «О, Эжени».

Милый, ничуть не смешанный синестезией с чем-либо посторонним голос сказал:

— Ты?.. Гарька мой, Гарька. Что же ты стоишь на пороге? Входи скорей. Что ты здесь делаешь? О чем ты думаешь?

о Перевозчике

услышал я и повторил, чтобы это было слышно и понятно в Мире:

— О Перевозчике.

Эпилог

Сегодня 1 января 1999 года. Первый день последнего года тысячелетия. Условность, конечно. И уже ошибка — следующий век начнется не через год, а через два, не 1 января 2000-го, а 1 января 2001-го. На то он и первый год, чтобы с него начиналось. Но пусть уж останется так.

Зимой мои солнечные часы перебираются с книжных полок на бок печки. В Доме очень светло от яркого дня за окном и пахнет елкой. Я сам ее срубил и поставил вчера, а Ежик нарядила. Она что-то делает в прихожей. Надо сказать, чтобы меньше возилась на холоде, простужаться ей совсем ни к чему. Этот год должен быть для нас счастливым — ведь в нем сплошные девятки.

Новые коттеджи укрыты свежим толстым слоем снега. Из окна с моего рабочего места мне видны только три, но я знаю, что и четыре других тоже. Снег блестит и искрится. Меж домами он также нов и нетронут, за исключением второго отсюда, где жила Ксюха и перебравшийся к ней после того, как остался один, Юноша. Эти уехали последними, но и там едва намеченные тропки почти сглажены прошедшими за декабрь снегопадами.

Да, они разъехались. Все. Я так им ничего и не сказал, только следил, чтобы никто из них не покинул наш лес с Домом раньше известного одному мне срока. Проще всего было с Кузьмичом, так как его дата была самой первой и прошла благополучно еще летом, когда все тут утрясывалось и никто ничего толком не понимал. У Кузьмича оказались родственники, которым он просто позвонил. Не сказал бы я, что крупные коллекционеры и их близкие имеют сильно роскошные выезды. Скромный «мерседесик».