Орфей

Попервоначалу, до тетрадки, он еще мог, вспомнив, что чему предшествовало, удивляться, ахать и ухать, иронизировать и качать головой. И только она, зеленая, любимая за отсутствие переплета, с клетчатыми страничками на спиральке, убедила и добила его окончательно. В лунке мироздания, что предназначена ему, завязывается, а может, имел место и до, клубок противоречий и необъяснимостей.

Явления, в которых нарушаются нормальные законы причинно-следственных связей, происходят вокруг него стопроцентно.

Он установил, что казусы случаются, когда он непроизвольно, сперва не придав значения или забыв, попадал в первую половину приметы. Идущей непосредственно за «если» и продолжающейся вплоть до самого «то» Случающееся после «то» бывало невероятно разнообразно, как правило, неприятно и безнадежно неотвратимо.

Если бы он знал, что его совершенно правильный вывод касается не только его так называемых примет.

Жизнь как шла куда-то своим чередом, так и продолжала идти, и он шел вслед за нею, потому что ему больше было некуда деваться. Ну, съездил он на одну баррикаду. Через неделю, поглазеть. Тогда, давным-давно. Поразился ее — на деле — малости. Ну, понаблюдал очень издалека гавкающие приседающие танки и черный дым, поднимающийся из центра столицы в ясное октябрьское небо. Чуть позже первой баррикады, но тоже давно. Ну и что? Даже когда изменились, в сторону увеличения пока что, деньги, и все новые друзья, ставшие потихоньку довольно старыми и привычными, вдруг озаботились покупкой-продажей акций и расчетных билетов со всевозможными вкладами, он просто принял к сведению и продолжал заниматься собственным делом.

Избранная им стезя оказалась к нему на редкость благосклонной. Когда-то он почти не мыкался с первыми публикациями. Обилие уже написанных вещей сослужило добрую службу. А еще — что он никогда не ленился переделывать и делал это быстро. Не возмущался, когда целые куски выбрасывались редакторами. Еще до разнообразных переворотов в одном издательстве у него замаячила одна книга, в другом — другая. Знающие люди говорили, что это редкость, ибо издатели ревнивы.

В те времена — давным-давно — печатали охотнее как раз за противоположное, нежели сегодня. А может, кто знает, пройдет время, и снова все будет наоборот? Ну, или не будет больше такого времени, не надо сразу пугаться.

Появлялись новые творческие объединения, самостийные издательства, частные (целая эпопея была — разрешение частных, запрещение частных) или «под крылом», и он по мере сил и зазываний друзей во всем этом участвовал.

Меркантильные частности жизни также претерпели изменения к лучшему. Через ловчилу приятеля он умудрился поменять с посильной доплатой свою комнату на однокомнатную квартиру в том же районе, имевшую, правда, после алкаша обменника жуткий вид. Но тут подкатился гонорарчик, и призанял, и, сделав успешное усилие, чтобы забыть обо всех своих кредиторах, организовал в квартире ремонт. Ни с одной из жен предусмотрительно не заимел ничего общего, кроме штампа в паспорте. В конечном итоге дело ограничилось парой штампов, вроде как «вошел-вышел». Результат получился налицо. Свободный мужчина в возрасте Христа. Интеллигентной профессии, не лентяй. Рост выше ср., обр. неок. выс., жильем обесп., без вр. пр. По большому-то счету, действительно почти без, не курил вот никогда в жизни. Колес пока не заимел, но все впереди. И вообще, пускай женщины его возят.

С таким вот багажом двигался он по нашим ро ковым девяностым. Тогда же и случилось с ним его первое Тогда. Примечательно, что подкралось со стороны, откуда он и ожидать не мог, какую считал у себя самой защищенной — из его легкой и после второго развода безоблачной личной жизни. Он поднял трубку и не подозревая о таящемся подвохе, поскольку первый — из примет — утренний звонок уже прошел.

«Але!»

«Але, але. Ну?»

«А это — я!»

«А это я. Какие будут сообщения?»

«Я тебя Лю! Бонь! Ки! Страшеньки любоньки!»

«Отравлюсь от счастья. Дальше».

«Знаешь, как тебя моя мама называет?»

«Как это, интересно, она может меня называть, ни разу не видев? И будем надеяться — так и не увидев?»

«А я ей про нас все-все рассказала. Ты рад?»

«Я польщен. Дальше».

«Нет, ну ты чего, ты не радоньки меня слушань-ки?»

«Ты знаешь, не переношу я твое коверканье».

«Ой, ой, ой! Обидели его. Писатель х…в!»

«И мат я твой не переношу».

«Мне трубку положить?»

«Да чего уж. Говори, зачем звонила».

«Нет, ну это… Тут одна дура крутой парфюм предлагает…»

«Сколько?»

«Нет, нутам набор вообще крутой…»

«Сколько?»

«Ну, понимаешь, там вообще дешевле, они берут оптом…»

«Сколько?»

«Ну, там такие ци-и-ифирьки, ци-и-ифирьки… Слушай, может, я тебе в гринах скажу?»

«Я патриот. В наших говори».

«Ну, тогда там ра-аз нулик, два-а нулик…»

«Нету».

«Ну…»

«Нуликов нету. Девяточки есть. Последнюю палочку мы к ним совместно поставим, ага?»

«Я тебя Лю! Бонь! Ки!»

«Эй-эй, поосторожнее там, шнур не оборви».

«Все, перехожу на прием. Рада старац-ц, ваш-блродие. Всегда к услугам. Хоть спереди, хоть сзади».

«Ты…»

«Ну что — ты, ты? Ты потрахайся с мое, будет тебе — ты! Что сопишь в трубку?»

«Девонька, тебе осьмнадцатый годок-то хоть сравнялся? С шестого класса, что ль, промышляешь?»

«Отье…сь! Профессиональной «бэ» никогда не была!»

«Жалеешь о безвозвратно упущенном?»

«Зае…л».

«Сейчас уже я трубку положу!»

«Все-все. Ты слушай, я чего вспомнила, все хотела тебе рассказать. Помнишь, ты мне давал почитать какую-то свою хренотень? Ну, в рукописях я у тебя нашла, неопубликованную? И как это ты не пристроил, но это ладно. Ну, я не помню, как называется. Про бабу, которая к мужику прилетает, здесь самолет разбивается? Помнишь?»

«Хм, помню. Странно, что ты запомнила. И вообще прочитала, ты ж малограмотная. И что?»

«Ой, ты слушай, слушай. Буквально две недели назад приваливает ко мне мой Макс — ну, Макса помнишь? — весь белый, как стенка, и кидает заяву: евонная подруга была в том самолете, что грохнул в Домодедове. Ну, первого числа, ну ты чего, не смотрел «Новости», что ли? Вот. И что самое главное, именно из Хабары, и он, то есть Макс, слушаешь? — совершенно как в рассказе там у тебя или повести, черт тебя разберет, с утра ее ждал, по Москве шатался, и принес пятнадцать, именно пятнадцать, я аж вздрогнула, когда сказал, садовых ромашек. И ты слушай, не купил, а прямо, как у тебя сказано, в метро и нашел, на сиденье в вагоне, представляешь? Кто-то ему как подкинул. А ведь Макс ни сном ни духом про этот твой роман, или как его… А? Представляешь? Ой, ну ладно, мне тут в дверь звонят, и Лялька опять на ковер насрала, сука, вся квартира кошачьим говном провоняла, я вечерком за денежкой заеду, пока!»

Удивительнее всего, что он сперва даже не принял этот разговор во внимание. Пложил трубку и пошел на кухню варить утренний кофе, мурлыча себе: «Любовь, лю-убо-овь…» Неважно, о чем там подруга щебетала, отвлекая его от главного вопроса о деньгах. Даст он ей на ее шпильки, что уж. Эта была самой молоденькой из всех. Он старался поддерживать легкие отношения с двумя-тремя, временами созваниваясь и приглашая ту или иную в гости. Держал, понятно, на расстоянии, новая женитьба не входила в его планы Сладко потянулся. Представил подружку, как она раздевается, раскидывая вещи, такая уж у нее была манера. Высокая и гибкая, с плоским животом и тяжеловатой, но красивой грудью. И все, что последует. Девчонка толк знает.

Впрочем, следовало работать. Он допил кофе, отогнал праздные мысли и вернулся к делу. Он не вставал из-за стола без девяти написанных мелким разборчивым почерком страниц. Без помарок, он всегда писал практически набело. Так он решил для себя. Девятка — он любил и верил в это число. Согласно науке нумерологии, в которую он тоже верил, исключительная сущность Девятки — освобождение. «Познав цикличность всех проявлений жизни, Девятка отдает накопленное свободно и без страха, понимая необходимость возврата на благо Вселенной. Девятка являет человека-гуманиста, несущего в мир свет мудрости». До свободного расставания с накопленным он еще не дошел, а вот слова о человеке-гуманисте ему определенно импонировали. Со временем девять страниц стали на машинке, затем — на компьютерном принтере.