Страница 44 из 47
На сферической поверхности мира линия мировых событий рано или поздно должна сомкнуться, как всякая искривленная линия, и, стало быть, повториться. Это приводит к несколько странному выводу. Выстрел Дантеса, прозвучавший в нашем реальном пространстве в 1837 году, в четырехмерном континууме должен периодически повторяться каждый раз, если замкнется искривленная линия мировых событий. При этом нельзя сказать, который из выстрелов следует считать повтором. Во вселенной Эйнштейна понятия "раньше" и "позже" не имеют никакого реального смысла.
Хлебников смотрел на время таким, космическим взором. Он считал, что "вселенские" повторы одного и того же события имеют отношение и к нашему трехмерному пространству. Во вселенском пространстве-времени "раньше" и "позже" не существует. Там все, что было - будет, и все, что есть - было. А что если спроецировать такое вселенское видение на наш земной мир?
Здесь мы вступаем в область современного поэтического мировидения, которое в 1984 году я обозначил словом метаметафора ("Литературная учеба", 1984" № 1 ), а до этого именовал более развернуто: "метафора космического века", "метафора эпохи Эйнштейна".
Метаметафора - это все то, о чем Хлебников писал уже в первом прозаическом отрывке 24 ноября 1904 года. Зрение и слух поэта - в эн-мерном космосе или хотя бы в четырехмерном пространстве-времени.
У истоков метаметафоры в XIX веке - казанский геометр Н. Лобачевский, следом за ним в 1904 году там же в Казани будущий поэт Велимир Хлебников, а затем в 1908 году немецкий математик Герман Минковский И немного позднее Альберт Эйнштейн.
Напротив Казанского университета стоит бюст Н. Лобачевского. О нем Хлебников писал:
Я помню лик суровый и угрюмый
Запрятан в воротник.
То Лобачевский - ты
- Суровый Числоводск!
Во дни "давно" и весел
Сел в первые ряды кресел
Думы моей,
Чей занавес уже поднят...
Мы уже приподняли "занавес" думы Хлебникова. Пройдем по этому пути дальше.
"Воображаемая геометрия" Н. Лобачевского обрела физические черты в "Специальной теории относительности" А. Эйнштейна ( 1910 г.). Увидеть эту четырехмерную реальность простому человеческому глазу не дано. Об этом справедливо сожалел уже в семидесятых годах нашего века ученик Велимира Хлебникова поэт Семен Кирсанов:
Как?
Разве оптика глазная
Была неточной и неверной,
Туманно зренью объясняя
Наш ясный мир четырехмерный?
Томление по четырехмерному видению слышим в стихотворении Федора Сологуба:
Очарования времен
Расторгнуть все ещё не можем
Наш дух в темницу заключен,
И медленно мы силы множим.
Давно ли темнея Казань
Была приютом вдохновений
И колебал Эвклида грань
Наш Лобачевский, светлый гений!
Завеса вновь приподнята
Орлиным замыслом Эйнштейна,
Но все ещё крепка плита
Четырехмерного бассейна.
Необратимы времена
Еще коснеющему телу,
И нам свобода не дана
К иному их стремить пределу.
Наш темный глаз печально слеп,
И только плоскость нам знакома.
Наш мир широкий - только склеп
В подвале творческого дома.
Но мы предчувствием живем.
Не лгут порывы и усилья,
Настанет срок, - и обретем
Несущие к свободе крылья.
Читая эти строки, трудно не заметить вопиющее несоответствие формы и содержания. Говорится о геометрии Лобачевского, о теории относительности, а форма стиха - традиционный "кирпичный" ряд, все метафоры назывные, старомодные, хотя пишет первоклассный поэт.
Прорыв в четырехмерное пространство-время совершил В. Хлебников. Он пророк и предтеча метаметафоры, которая ещё и сегодня кажется нашей критике неким громоздким чудовищем, выползающим на свет из глубинных недр модернистского "ада".
На самом деле метаметафора есть порождение света даже в буквальном, физическом смысле этого слова.
Сегодня выяснилось, что у Н. Лобачевского был единомышленник профессор Швейкарт, живший в то время в Киеве. Он тоже создал необычную "Астральную геометрию", где, пытаясь проследить за полетом луча, бегущего в мировом пространстве, пришел к сходным выводам.
Сам Лобачевский пытался доказать истинность своей геометрии путем астрономических измерений. Теряя зрение, он подслеповато всматривался в телескоп; но, конечно же, для космических расстояний нужны иные приборы. Кстати, опыт мог разочаровать великого геометра. Сейчас выясняется, что луч света действительно искривляется под воздействием гравитации, но его кривизна положительная, а не отрицательная, как полагали. Мир скорее всего не седловина, а сфера, по которой луч огибает пространство-время. В погоне за этим лучом А. Эйнштейн и увидел свою специальную теорию относительности. Свои формулы он видел воочию как некий световой образ. Если бы наш глаз мог нестись вместе с лучом со скоростью 300 000 км/сек, мы увидели бы чашу Грааля - сияющий световой конус мировых событий. И тут Лобачевский убедился бы в своей космической правоте, здесь все подчиняется его геометрии: световой конус мировых событий, седловина, чаша, гиперсфера. Здесь, во вселенском расколдованном Кощеевом царстве света, мир поистине метаметафоричен.
Вселенским образом, гигантской метаметафорой стали законы времени, открытые Хлебниковым. Они воплощены поэтом и в числе, и в слове. Математическая феерия "Ка" переселяет нас в мир вполне реальный, но не видимый обычным зрением. Мы не видим и в принципе не можем видеть волну-частицу, главную реальность микромира. Не видим мы искривление нашего пространства под воздействием гравитации, незрима для человечества четвертая пространственно-временная мера... Здесь ситуация сходная с той, которая возникла перед режиссером фильма "Человек-невидимка". Я думаю, мы не случайно познакомились с ним после моей лекции о Хлебникове. Несколько раз мы обсуждали по телефону, как показать Невидимку, ведь невидимое не видно. И вот режиссер находит решение: невидимка красит лицо, и незримое становится явным.
У В. Хлебникова очень сходный прием. Он делает зримой метавселенную, облекая её в земные одежды, придавая им математическую эфемерность, как бы неосязаемость.
Такова "Ка" - научно-поэтическая феерия. Ктo поймет "Ка", обретет хлебниковское зрение.
Ка - некий двойник человека в повериях древних египтян. Не душа (такого понятия не было в Древнем Египте), а некий вполне телесный, но невидимый, пребывающий в нем и не умирающий после смерти.
Пожалуй, это больше всего похоже на сгусток элементарных частиц, из которых мы все состоим, хотя глазом они не видимы. Ка - это что-то вроде электронной скульптуры тела. Ка вечен. Он "располагается в столетиях, как в качалке". Эту телесную бестелесность Хлебников передает так, что мы буквально видим незримое: "Тусклые волны, поблескивая верхушками, просвечивали сквозь него. Чайка, пролетая сзади серой тени, видна была через его плечи, но теряла в живости окраски и, пролетев, снова возвращала себе яркое, черно-белое перо. Его перерезала купальщица в зеленом, усеянном серебряными пятнами, купальном. Он вздрогнул и снова вернул себе прежние очертания".
Описание Ка невольно напоминает совершенно материальные и в то же время невидимые миру реалии современной физики. Электрон - частица и одновременно волна, фотон - везде и нигде, здесь и не здесь. Ка обретает окраску И очертания всех предметов подобно всепроникающим невидимым волнам-частицам материи. Глаз воспринимает поток фотонов как свет, но не видит фотонов. Все волны-частицы микромира похожи на хлебниковского Ка. Он неуловим, как электрон. "Три ошибки: 1) в городе 2) улице, 3) доме. Но где же? - Я не знаю", - ответил Ка: чистосердечие звучало в его голосе". Это напоминает принцип неопределенности Гейзенберга. (Можно определить, когда пролетела частица сквозь прибор, тогда она будет волной, размазанной по пространству; если же мы попытаемся узнать, где именно находится частица, она окажется точкой, но, увы, неизвестно где находящейся. Нельзя сказать "когда", если известно "где". Нельзя узнать "где", если известно "когда".