Переулки Арбата

Конечно, не столько себя и Ежова, сколько Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и других лиц из ближайшего окружения вождя.

"Одна из моих обязанностей в качестве секретаря МК заключалась в наблюдении за деятельностью московского управления НКВД", - признает Хрущев. Но не только в этом проявлялось его личное участие в адской бойне людей.

"Когда заканчивалось следственное дело, - говорил он, с трудом подбирая слова, - и Сталин считал необходимым, чтобы и другие его подписывали, то он тут же на заседании подписывался и сейчас же вкруговую давал другим, и те, не глядя... уже как известное дело по информации, которую давал Сталин, характеризовал, так сказать, это преступление... те подписывали. И тем самым, так сказать, вроде коллективный приговор был..." (цитирую по книге Роя Медведева "Н. С. Хрущев. Политическая биография").

Так перо в руках тех, кто подписывал приговор, превращалось в топор. Его не раз брал в руки молодой Хрущев.

Ему же по долгу службы приходилось инспектировать тюрьмы, где сидели его товарищи по партии. Во время одной из таких инспекций и встретил он неожиданно в камере несостоявшегося родственника, дядю невестки, Бориса Трейваса... Откроем книгу "Хрущев вспоминает":

"Я знал также Трейваса. Он был широко известен в 20-х годах, как видный деятель комсомола. Это был умный, способный, порядочный человек. Я познакомился с ним в московской партийной организации, когда мы полгода вместе работали в Бауманском районе. Как-то раз Каганович отвел меня в сторону и предупредил, что в политической биографии Трейваса есть темное пятно. Он, кажется, принадлежал к так называемому "молодежному союзу девяноста трех", члены которого в свое время подписали декларацию в поддержку Троцкого. Кончил Трейвас трагически. Когда Сталин предложил секретарям обкомов проинспектировать чекистские тюрьмы в своей области, я во время инспекционной поездки увидел в тюрьме Трейваса. Когда в 1937 году началась бойня, он не избежал ее".

Мы никогда не узнаем, о чем думал Хрущев, увидев в тюрьме бывшего соратника, да и не его одного. Возможно, что пожалел, хотел даже помочь...

Ясно только, что ничем не помог... И не позволил сыну жениться на племяннице "врага народа", разрушил брак Леонида Хрущева с Розой Трейвас, не колеблясь, разорвал свидетельство о женитьбе, выгнал из дому невестку вместе с "блудным сыном", чтобы потом насильно увезти его из Москвы.

Надо полагать, что Хрущев не играл роль стороннего наблюдателя в те самые дни, когда поднялся девятый вал урагана 1937 года. Вряд ли он только инспектировал тюрьмы, молчал и не задавал не положенных по чину вопросов. Иначе зачем было ему, как теперь стало известно, "чистить" государственные архивы, где хранились документы, относящиеся к годам террора? Эта горькая правда, на мой взгляд, не умаляет героизма Никиты Сергеевича Хрущева. Двадцать лет спустя после великого террора, будучи в окружении старых соратников, подписывавших приговоры вместе с ним, именно он поднимется на трибуну партийного съезда и сорвет завесу, что прикрывала сталинские преступления (да и его тоже).

Именно Хрущев настоял не только на таком выступлении, начав тем самым эру гласности, но и на том, чтобы открылись двери всех темниц, где все еще томились миллионы невинных.

Этот подвиг история никогда не забудет, поэтому имя Хрущева люди будут помнить с благодарностью всегда.

...Из "дома на набережной" Никита Сергеевич уехал на родную Украину, куда его направил Сталин первым секретарем ЦК партии республики. В Москве за ним осталась квартира вблизи Кремля в известном большом доме на улице Грановского, где с первых лет советской власти жили многие большевики. Сюда двенадцать лет наезжал время от времени в столицу, став кандидатом, а затем членом Политбюро. Только в 1949 году вернулся Никита Хрущев в столицу, где его ждали великие дела...

ПО СЛЕДАМ ЕГОРА ЖУКОВА

Было время, когда каждый год в Москву приезжали тысячи малолетних крестьянских детей. Отцы и матери вынуждены были отрывать их от сердца, от родного дома и посылать на учение в город. Здесь их "университетами" становились трактиры и рестораны, всевозможные мастерские, лавки и магазины, где с малых лет постигалось ремесло официантов, поваров, сапожников, скорняков, приказчиков, так нужных большому городу.

Такой жребий выпал и на долю сына крестьянина Калужской губернии Константина Жукова, промышлявшего сапожным ремеслом. Но сын его, Егор Жуков, не пожелал гнуть спину над верстаком, как отец, и, хотя росту был небольшого, характера оказался твердого.

- Ну вот, теперь ты грамотный, можно будет везти тебя в Москву учиться ремеслу, - сказал Константин Жуков сыну, когда тот принес домой похвальный лист. В подарок за успехи он получил рубаху от матери, а отец сшил ему сапоги.

19 ноября 1908 г. мальчику исполнилось двенадцать лет. За плечами у него было три класса церковноприходской школы, оконченной с отличием. Но учиться дальше сын деревенского сапожника мог только мечтать. На вопрос: "Кем хочешь быть?" - ответил: "Хочу в типографию" - чтобы иметь возможность читать книги. Но даже этой робкой мечте не суждено было сбыться: знакомых среди печатников у Жуковых не оказалось. В Москве, к счастью, жил брат матери Михаил Артемьевич Пилихин. Как и многие односельчане-бедняки, мальчиком он отправился в Москву, стал мастером, а со временем завел собственное дело. Вот к нему-то и решили определить бедного родственника.

Пока был маленьким, звали его Егоркой, потом Егором. Имя Георгий отцу понравилось больше, чем предложенные на выбор из святцев другие имена Ераст, Орест, Родион, Олимп. В деревне Георгий почитался как победоносец, покровитель воинства, и как защитник скотины. "Егорий ты наш храбрый, ты спаси нашу скотину под светлым месяцем и под красным солнышком от зверя лукавого", - пели весной крестьяне, выгоняя коров после долгой зимы на пастбища.

В деревне Егор научился жать рожь, косить, ловить рыбу, собирать грибы и ягоды, охотиться. Но земля прокормить Жуковых не могла.

- Ну что ж, пожалуй, я возьму в ученье твоего сына. Парень он крепкий и, кажется, неглупый, - решил дядя, познакомившись с племянником во время одной из побывок в родных краях.

Детство кончилось. В сопровождении родственников прибыл Егор Жуков в Москву, впервые увидел он тогда железную дорогу и поезд, который доставил его на Брянский вокзал в четыре часа утра. Несмотря на ранний час, бойко шла торговля разными яствами "с пылу с жару". Открыты были и двери трактира. А дальше случилось вот что: "Выйдя из трактира, мы отправились на Большую Дорогомиловскую улицу и стали ждать конку", - описывал много лет спустя свой первый день в Москве автор мемуаров "Воспоминания и размышлениях".

В город он приехал с узелком, куда завернули ему пару белья, полотенце, лепешку и пяток яиц. Жизнь в Москве сразу началась с происшествия, случившегося при посадке в вагон конки Дорогомиловской линии № 17, имевшей желто-синие сигнальные огни. Вагон подошел двухэтажный. На верхнюю открытую площадку, звавшуюся империалом, вела крутая лестница. Поднимавшийся по лестнице пассажир в давке случайно ударил каблуком в нос спешившего следом за ним Егора. Из носа пошла кровь.

- В Москве надо смотреть выше носа, - услышал Егор.

Однако он не заплакал. Не плакал и не просил прощения Егор Жуков в детстве даже тогда, когда его полосовали шпандырем - сапожным ремнем. Еще один удар - ложкой по лбу - схлопотал мальчик в Москве в тот же день за обедом, когда хотел извлечь из общего блюда щей кусок мяса... Это случилось через несколько часов после того, как конка благополучно доставила его в центр города, в меховую мастерскую М. А. Пилихина, где ему предстояло учиться и работать как взрослому.

Где была эта мастерская, где жил в Москве семь лет Егор Жуков? Попытаемся дать ответ на эти вопросы с помощью "Воспоминаний и размышлений", а также старых справочников. Цитирую: "...мы повернули к Большой Дмитровке (ныне Пушкинская ул.) и сошли с конки на углу Камергерского переулка (ныне проезд Художественного театра)". А в двухстах метрах отсюда бурлила Тверская, воспетая в песнях как Питерская, Тверская, Ямская, по которой еще недавно мчались ямщики.