Таис Афинская

– Почему вас зовут «файномерис» – показывающими бедра? – удивился Птолемей.

– Покажи им, как должна быть одета спартанка по законам своей страны, – сказала Таис Эгесихоре, – твой старый пеплос висит у меня в опистоцелле с той поры, когда мы разыгрывали сцену из Кадмийских преданий.

Эгесихора молча удалилась внутрь дома.

Неарх следил за ней, пока она не скрылась за занавесью.

«Много странных даров посылает судьба», – пропел насмешник Гефестион, подмигивая Птолемею.

Он обнял застенчивую Наннион, шепча ей что-то. Гетера зарделась, послушно подставив губы для поцелуя. Птолемей сделал попытку обнять Таис, подсев к ней, едва Александр отошел от нее к столу.

– Подожди, увидишь свою богиню, – отстранила она его рукой.

Птолемей повиновался, удивляясь, как эта юная девушка умеет одновременно очаровывать и повелевать.

Эгесихора не заставила себя ждать, явившись в белом длинном пеплосе, полностью раскрытом на боках и удерживавшемся только узкой плетеной завязкой на талии. Сильные мышцы играли под гладкой кожей. Распущенные волосы лакедемонянки струились золотом по всей спине, закручиваясь в пышные кольца ниже колен, и заставляли еще выше и горделивее поднимать голову, открывая крепкие челюсти и мощную шею. Она танцевала «Танец волос» – «Кометике» – под аккомпанемент собственного пения, высоко поднимаясь на кончиках пальцев, и напомнила великолепные изваяния Каллимаха – спартанских танцовщиц, колеблющихся, как пламя, и кажется, что вот-вот они взлетят в экстатическом порыве.

Вздох общего восхищения приветствовал Эгесихору, медленно кружившуюся в сознании своей красоты.

– Поэт был прав! – Гефестион оторвался от Наннион. – Как много общего с красотой породистой лошади и ее силой!

– Андраподисты – похитители свободных – хотели однажды захватить Эгесихору. Их было двое – зрелые мужчины... Но спартанок учат сражаться, а они думали, что имеют дело с нежной дочерью Аттики, предназначенной жить на женской половине дома, – рассказывала Таис.

Эгесихора, даже не раскрасневшись от танца, подсела к ней, обняв подругу и нисколько не стесняясь жадно глядящего на ее ноги Неарха.

Александр нехотя поднялся.

– Хайре, критянка! Я хотел бы любить тебя, говорить с тобой, ты необычно умна, но я должен идти в Киносаргу – святилище Геракла. Мой отец приказал прибыть в Коринф, где будет великое собрание. Его должны выбирать главным военачальником Эллады, нового союза полисов, конечно, без упрямой Спарты.

– Опять они отделяются! – воскликнула Таис.

– Что ты разумеешь под словом «опять»? Это было много раз...

– Я думала о Херонее. Если бы спартанцы объединились с Афинами, то твой отец...

– Проиграл бы сражение и ушел в Македонские горы. И я не встретился бы с тобой, – засмеялся Александр.

– Что же принесла тебе встреча? – спросила Таис.

– Память о красоте!

– Везти сову в Афины! Разве мало женщин в Пелле?

– Ты не поняла. Я говорю о той, какая должна быть! Той, что несет примирение с жизнью, утешение и ясность. Вы, эллины, называете ее «астрофаэс» – звездносветной.

Таис мгновенно скользнула с кресла и опустилась на подушку около ног Александра.

– Ты совсем еще юн, а сказал мне то, что запомнится на всю жизнь. – И, подняв большую руку царевича, она прижала ее к своей щеке.

Александр запрокинул ее черную голову и сказал с оттенком грусти:

– Я позвал бы тебя в Пеллу, но зачем тебе? Здесь ты известна всей Аттике, хоть и не состоишь в эоях – Списке Женщин, а я – всего лишь сын разведенной царской жены.

– Ты будешь героем, я чувствую!

– Что ж, тогда ты будешь моей гостьей всегда, когда захочешь...

– Благодарю и не забуду. Не забудь и ты – Эргос и Логос (Действие и Слово) едины, как говорят мудрецы.

Гефестион с сожалением оторвался от Наннион, успев все же договориться о вечернем свидании. Неарх и Эгесихора скрылись. Птолемей не мог и не хотел отложить посещение Киносарги. Он поднял за руку Таис с подушки, привлекая к себе.

– Ты и только ты завладела мной. Свободна ли ты и хочешь, чтобы я пришел к тебе снова?

– Об этом не сговариваются на пороге. Приходи еще, тогда увидим. Или ты уедешь в Коринф тоже?

– Мне нечего делать там! Едут Александр с Гефестионом.

– А тысячи гетер храма Афродиты Коринфской? Они служат богине и не берут платы.

– Я сказал и могу повторить – только ты!

Таис лукаво прищурилась, показав кончик языка между губами удивительно четкого и в то же время детского очерка.

Трое македонцев вышли на сухой ветер и слепящие белизной улицы.

Таис и Наннион, оставшись вдвоем, вздохнули, каждая о чем-то своем.

– Какие люди, – сказала Наннион, – молодые и уже столь зрелые. Могучему Гефестиону всего двадцать один, а царевичу девятнадцать. Но сколько людей они оба уже убили!

– Александр красив. Учен и умен, как афинянин, закален, как спартанец, только... – Таис задумалась.

– Он не как все, совсем другой, а я не умею сказать, – подхватила Наннион.

– Смотришь на него и чувствуешь его силу и еще, что он далеко от нас, думает о том, что нам не придет в голову. От этого он одинок даже среди своих верных друзей, хотя они тоже не маленькие и не обычные люди.

– И Птолемей? Я заметила, он нравится тебе.

– Да. Он старше царевича, а ближе, понятен насквозь.

За поворотом тропинки, огибающей холм Баратрон, показались гигантские кипарисы. Не испытанная прежде радость вошла в сердце Птолемея. Вот и ее дом, теперь, после десятидневного пребывания в Афинах, показавшийся бедным и простым на вид. Порыв ветра словно подхватил македонца – так быстро он взлетел на противоположный склон. У сложенной из грубых кусков камня ограды он остановился, чтобы обрести спокойствие, приличествующее воину. Серебристо-зеленая листва олив шепталась над головой. В этот час окраина города с разбросанными среди садов домами казалась безлюдной. Все от мала до велика ушли на праздник, на высоты Агоры и Акрополя и к храму Деметры – богини плодородия, отождествленной с Геей Пандорой – Землей Всеприносящей.

Как всегда, Тесмофории должны были состояться в первую ночь полнолуния, когда наступало время осеннего посева. Сегодня праздновалось окончание трудов вспашки – один из самых древнейших праздников земледельческих предков афинян, ныне в большинстве своем отошедших от самого почетного труда – возделывания лика Геи.

Утром через Эгесихору и Неарха Таис передала Птолемею, что он должен прийти к ней на закате солнца. Поняв, что означало приглашение, Птолемей взволновался так, что удивил Неарха, давно признавшего превосходство друга в делах любви. Неарх и сам изменился после встречи со спартанской красавицей. Угрюмость, свойственная ему с детства, исчезла, а под личиной уверенного спокойствия, которую он, бывший заложник, с малых лет очутившийся на чужбине, привык носить, стало проступать лукавое озорство, свойственное его народу. Критяне слыли обманщиками и лжецами потому, что, поклоняясь Великой Богине, были уверены в смертной судьбе мужских богов. Показывая эллинам могилу Зевса, они совершали тем самым ужасное святотатство. Судя по Неарху, эллины оболгали критян сами – не было во всей Пелле человека более верного и надежного, чем Неарх. И переданный им призыв Таис, несомненно, не был шуткой.

Солнце садилось медленно. Птолемею казалось нелепо стоять у ворот сада Таис, но он хотел точно выполнить ее желание. Он медленно опустился на еще теплую землю, опершись спиной о камни стены, стал ждать с неистощимым терпением воина. Последние отсветы зари погасли на вершине Эгалейона. Темные стволы олив расплывались в сумерках. Он взглянул через плечо на закрытую дверь, едва обрисовывающуюся под выступом портика, и решил, что время настало. Предчувствие небывалых переживаний заставило его задрожать, как мальчика, крадущегося на первое свидание с приглянувшейся податливой рабыней. Птолемей взлетел по лестнице, стукнул в дверь и, не получая ответа, открыл ее, незапертую.