Сияние

ВЫ ВЫШЛИ ИЗ СЕБЯ.

Он с силой провел рукой по губам и пошел следом за Уотсоном в котельную. Там было сыро, но лоб, ноги и живот Джека покрылись противным липким потом не от сырости. От воспоминаний — с той ночи, померещилось ему, прошло не два года, а два часа. Никакого разрыва во времени не было. Вернулись стыд и отвращение, вернулось ощущение, что он никчемный человек — а от этого ему всегда хотелось напиться, но желание напиться погружало в еще более беспросветное отчаяние: сумеет ли он хоть один час — не неделю, даже не день, понимаете, один только час — пробыть начеку, чтобы страстное желание напиться не застало его врасплох, как сейчас?

— Котел, — объявил Уотсон. Из бокового кармана он извлек красно-синий платок, решительно и трубно высморкался и вновь упрятал его с глаз долой, предварительно быстро глянув внутрь — вдруг там окажется что-нибудь интересное?

Котел — длинная цилиндрическая емкость из металла с медным покрытием, вся в заплатах — был установлен на четырех цементных блоках. Он оседал под путаницей теплотрассы, уходящей к высокому, украшенному фестонами паутины потолку подвала. Справа от Джека от находящейся в соседнем помещении топки сквозь стену шли две трубы обогрева.

— Вот он манометр, — Уотсон похлопал по нему. — Фунты на квадратный дюйм, «пси». Это, думаю, вы знаете. Сейчас я догнал до ста, но ночью в комнатах холодновато. Несколько клиентов пожаловались — что, мол, такое, мать вашу так. Психи они — понаехали в горы в сентябре. А потом, котел-то наш — старичок. Заплаток на нем больше, чем на штанах, что раздают благотворительные комитеты. — На свет божий явился платок. Трубный звук. Быстрый взгляд. Платок исчез.

— Простыл, чтоб его, — пояснил разговорчивый Уотсон. — Каждый сентябрь простываю. То вожжаюсь тут с этим старьем, а то траву подстригаю или граблями махаю на площадке для роке. Просквозит — готово дело, простыл, говаривала моя мамаша. Упокой, Господи, ее душу, она уже шесть лет как померла. Рак сожрал. Подцепишь рак — готовь завещание.

Коли будете держать давление около пятидесяти — ну, может шестьдесят, — так и хватит. Мистер Уллман-то велит один день топить в западном крыле, другой — в середине, а после того — в восточном. День-деньской «гав-гав-гав», прям как одна из тех шавок, что тяпнет за ногу, а потом побежит да обделает весь коврик. Кабы мозги были черным порошком, ему носа было б не высморкать. Иногда такое видишь, что аж зло берет — не из чего стрельнуть.

Глядите сюда. Тянешь за эти колечки — открываются и закрываются трубы. Я все вам пометил. С синими бирками идут в номера в восточном крыле. Красные бирки — середка. Желтые — западное крыло. Соберетесь протопить в западном крыле, не забудьте, что оно-то погоду и ловит. Как задует, комнаты делаются холодными, ни дать, ни взять, фригидная баба, у которой все нутро льдом набито. В те дни, когда топишь в западном крыле, можно догнать давление до восьмидесяти. Сам бы я так и сделал.

— Термостаты наверху… — начал Джек.

Уотсон неистово замотал головой, так, что волосы пружинисто запрыгали.

— Они не подсоединены. Так, показуха. Кой-кто из калифорнийцев думает, что коли в их спальне, мать ее так, пальму не вырастишь, дак это непорядок. Тепло поднимается отсюда, снизу. Но за давлением смотреть все-ж таки приходится. Видите, ползет?

Он постучал по основной шкале. Пока Уотсон вел свой монолог, стрелка уползла со ста футов на квадратный дюйм к ста двум. Джек вдруг почувствовал, что по спине быстро пробежали мурашки и подумал: ГУСЬ ПРОШЕЛ ПО МОЕЙ МОГИЛЕ. Тут Уотсон крутанул колесо, сбрасывая давление. Раздалось громкое шипение и стрелка вернулась на девяносто один. Уотсон завернул вентиль до упора и шипение неохотно стихло.

— Ползет, — сказал Уотсон. — А сказать этому жирному дятлу, Уллману, так он повытаскивает конторские книги и битых три часа будет выпендриваться, как аж до 1982 года новый котел ему не карману. Говорю вам, когда-нибудь все тут взлетит на воздух, и одна у меня надежда — что ракету поведет этот жирный ублюдок. Господи, хотел бы я быть таким же милосердным, как моя мать. Она в каждом умела найти хорошее. Сам-то я злющий, как змей с опоясывающим лишаем. Не может человек ничего поделать со своей натурой, провались оно все.

Теперь запомните вот что: сюда надо спускаться два раза: днем и разок вечером, до того, как умаялся. Приходится проверять давление. Забудешь — а оно поползет, поползет и очень может быть, что проснетесь вы всей семейкой на луне, мать ее так. А чуток скинешь — и все, никаких хлопот.

— Верхний предел у него?…

— Ну, считается, что двести пятьдесят, но теперь-то котел рванет куда раньше. Коли эта стрелка дойдет до ста восьмидесяти, меня никакими коврижками не заманишь спуститься и стать рядом.

— Автоматического отключения нет?

— Не-е. Когда его делали, такое еще не требовалось. Нынче федеральное правительство во все сует нос, а? ФБР вскрывает почту, ЦРУ жучков сажает в поганые телефоны… видали, что стряслось с этим… Никсоном. Жалостное было зрелище, да?

Но ежели просто ходить сюда регулярно и проверять давление, все будет в лучшем виде. Да не забудьте переключать трубы так, как он хочет. Больше сорока пяти ни в одном номере не будет… разве что зима выдастся шибко теплая. А в своей квартире топите, сколько влезет.

— Что насчет водопровода?

— О'кей, я как раз к этому подхожу. Сюда, вон, под арку.

Они прошли в длинное прямоугольное помещение, которое, казалось, тянется на мили. Уотсон потянул за шнур и единственная семидесятипятиваттная лампочка залила бледным колеблющимся светом пространство, где они стояли. Прямо перед ними находилось дно шахты лифта, к блокам двадцати футов в диаметре и массивному, облепленному грязью мотору, спускались провода в замасленной изоляции. Повсюду были бумаги — стопками, связанные в пачки, сложенные в коробки. Некоторые картонки были подписаны: «ДОКУМЕНТЫ», «СЧЕТА» или «КВИТАНЦИИ — НЕ ВЫБРАСЫВАТЬ!» Едкий запах отдавал плесенью. Часть коробок развалилась, выплеснув на пол пожелтевшие хрупкие листки, которым, должно быть, было лет двадцать. Джек, зачарованно огляделся — тут, должно быть, находилась вся история «Оверлука» погребенная в гниющих коробках.