Зверь

Вернулся Роман с пивом, поставил кружки на стол.

- Малыш, нашего клиента пришили.

Роман сделал глаза по чайному блюдцу, очень натурально растерялся:

- А что же теперь делать, босс?!

- Спроси что-нибудь полегче.

- А как же эти... деньги? Как?

- Плакали наши денежки, Малыш. Да ты не грусти, относись к жизни философски - "если звезды зажигаются - значит это кому-то нужно". Верно?

- Какие звезды? - лицо у Шилова было таким, будто его только-что ударили об забор. Молоток! Хорошо справляется с ролью мальчиша-плохиша сила есть, ума не надо.

- Это я, так сказать, фигурально выразился. А применительно к нашему случаю можно сказать - никогда не жалей о потерянном, тем более, о бабках. Мой старый кореш Женя Горбачев любил повторять: "Деньги - навоз, сегодня нет, а завтра - воз". И был где-то по большому счету прав.

- Так-то оно так, но жалко, - почесал затылок Роман.

- Жалко у пчелки, Малыш, - проговорил я назидательно. - Трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать. Заруби это себе на носу, "сынок", и тогда вырастишь настоящим крутым мужиком. - Вновь обратился к Тяте и Гундявому: - Мужики, где мне можно купить приличный тесак?

- Нож что ли? - решил уточнить Тятя.

- Ну да. Желательно охотничий. - Говоря это, я прекрасно осознавал, что рискую. Но риск - благородное дело, особенно в нашей работе. Решил играть в открытую, проверить своих новых "друзей" на вшивость.

Как я и предполагал, после моего вопроса Гуднявый засопел ещё более громко и мерзко, изираясь вокруг. Тятя же по-прежнему был доверчив как младенец и открыт всему свету.

- Гундявый, - обратился он к приятелю, - помнишь ты на медни показывал мне нож? Может, продашь мужикам?

- Какой еще... Дурак! - вспылил и очень заволновался тот. - Ботало! Язык бы тебе... Укоротить бы чуток.

- Да ты чё?! - очень удивился тот его реакции. - Чего я такого сказал? Ведь это же свои кореша.

- Ну-ну, - вновь многозначительно ухмыльнулся Гундявый, глядя по сторонам крапленым взглядом. Засуетился. - Пойду, отолью чуток. - Встал из-за стола и по-стариковски маленькими шажками засеменил куда-то за стойку бармена.

- Что это с ним? - спросил я Тятю озадаченно, глядя вслед хилой удаляющейся фигуре.

- Не бери в голову, - пренебрежительно махнул тот рукой. - Гундявый он и есть - Гундявый.

Но я не разделял его беспечности. Нет. Интуиция мне подсказывала, что Гундявый не просто так смылся, а с очень серьезными намерениями. Своей интуиции я привык доверять. Она, как верная жена, ещё не разу мне не изменяла. Потому стал готовиться к любым неожиданностям. Они не заставили себя долго ждать. Минут через пять Гундявый появился в сопровождении двух амбалов не менее полутора центнеров каждый. На их не обезображенных интеллектом лицах по мере приближения к нам все более вызревало что-то темное, нехорошее. И я понял - мордобоя не избежать.

Один из амбалов, более массивный и свирепый, по хозяйски подошел к нам, допил пиво Гундявого, скорчив при этом мину, будто проглотил хину, и, зависнув над столом, будто стервятник над падалью, злобно прорычал:

- И хто здеся, значица, любопытный?!

Я сделал вид, что не только не слышал вопроса, но и в упор не видел самого амбала. Сидел и медленно тянул пиво.

- Вот он, - услужливо проговорил Гундявый и ткнул в мою сторону пальцем.

- Ты хто такой, земеля? - теперь уже нарочито ласково проговорил "стервятник", обращаясь конкретно ко мне и ослепляя золотой фиксой. - Чего тебе от наших мужиков надо? Почему мешаешь им культурно отдыхать?

- Так это же мент, Свист! - радосто и возбужденно проговорил второй амбал. - Бля буду, мент! Усы, паскуда, нацепил и думал, что мы его не узнаем. - Его огромный нос-ладья задергался, будто почувствовал приближение навигации.

Его внешность мне и впрямь показалась знакомой. Когда-то давно наши линии жизни на короткое время пересекались. Определенно. Попытался вспомнить - где и когда? Но вспомнить не смог. Посмотрел на Романа. Лицо его было по-дауновски спокойным и безмятежным. И это вселило уверенность.

- Ходют тут разные, - проворчал я. И, подняв глаза на фиксатого, спросил: - Чего тебе надобно, сирый? С такой харей вкалывать надо или воровать, а не побираться да пиво по столам сшибать.

От подобного нахальства фиксатого явно заклинило. Жирное его лицо вызрело до ярко-малиновой спелости. Он лупил на меня зенки, силился понять - что же происходит? Но ничего не получалось. По его твердому убеждению, я от одного только его вида должен был натрухать в штаны и молить о прощении. А вместо этого я имею наглость над ним издеваться. Его огромная лапища нашарила на столе кружку и та вмиг из предмета дружеского застолья превратилась в грозное оружие.

- Ты это кому, сука?! - наконец выдохнул он. - На кого?! Да ты меня... Да я тебе! - И стал медленно поднимать кружку.

Но воспользоваться ею до конца не смог. Рома стремительно вскочил, перехватил его руку и с силой дернул на себя, подставив бедро. И огромная туша мастодонта, совершив красивейшее и изящнейшее по исполнению сальто-мортале всей своей массой обрушилась на стол. Тот не выдержал тяжести, ножки его разогнулись, он распластался на полу и стал походить на здоровущую черепаху. Только вместо черепашьей головы была ревущая, будто изюбр во время гона, голова фиксатого. Малыш наклонился и локтем ударил бугая в позвоничник чуть ниже шеи. Рев сразу перешел в бессвязное бормотание, означавшее, что фиксатый потерял всякий интерес к происходящему.

Приятель Свиста, мой давний клиент, которого я так и не вспомнил, следил за происходящим с открытым ртом и никак не мог врубиться - что же, в натуре, произошло, почему кореш лежит на полу, как последний фраер и все такое?

Малыш повернулся к нему и спросил:

- Ты тоже хочешь?

- Не, не хочу, - откровенно признался тот, трусливо прядя ушами и отступая.

- Тогда пошел вон.

- Ага. Понял, - подхалимски осклабился тот и, повернувшись, позорно бежал с поля боя.

А Гундявый мучился переживаниями, будто согрешившая монашка угрызением совести, смотрел на Малыша, как кролик - на удава, понимая, что ничего хорошего ему от того ждать не приходится. Он хотел было последовать примеру моего бывшего клиента, но его подвели ноги, напрочь отказав слушаться. И теперь он стоял жалкий, гнусный, противный, как живой памятник-назидание всем стукачам на свете, и обреченно ждал своей участи.