Двойной шпагат

Г-жа Рато вышла им навстречу. Она плакала; в одной руке у нее был носовой платок, в другой испанский веер.

С тех пор как ей не надо было больше работать, она отрастила ногти и, не зная, куда девать руки, не выпускала из них этого веера. Фигурой она напоминала мешочек для лото. У нее было красное, с правильными и заурядными чертами лицо, цвет которого, как у английского судьи, подчеркивался белым париком.

Дочь представила ей Жака. Вдова обратила к нему взгляд человека, страдающего морской болезнью.

Гроб стоял в зале, где молодая пара завтракала во время путешествия "Вокруг света".

Жермена вела свою роль с большим тактом. Она решила, что г-жа Рато должна ехать в автомобиле, а катафалк следом.

Всякий раз, как произносилось слово «катафалк», г-жа Рато горестно покачивала головой, повторяя:

— Катафалк… катафалк.

Обратный путь был сушим наказанием. Жермена то и дело постукивала в переднее стекло, призывая шофера ехать помедленнее, чтобы г-н Рато не отстал.

Вдруг она оглянулась, посмотрела в заднее окно и вскрикнула:

— Где же он?

Сколько хватал глаз, тянулась пустая дорога. Катафалка не было.

Развернулись и поехали обратно разыскивать тело. Наконец нашли. Оно потерпело аварию на одном из проселков. Надо было менять колесо. Домкрат оказался неисправен. Жаку и шоферу пришлось взяться за работу.

Целый час они бились, ободряемые горестным покачиванием головы г-жи Рато, обессилевшей от икоты и слез, прежде чем смогли двинуться дальше.

Хорошо хоть Жермена, которую нервировало молчание Жака, избрала такой маршрут, чтоб поскорее высадить его на улице Эстрапад, благодаря чему водители из похоронного бюро могли некоторое время тешиться иллюзией, что везут какого-то высокопоставленного покойника в Пантеон.

Траур г-жи Рато задал работы модельерам и модисткам. Жермена, находя весьма респектабельным иметь мать-вдову, выводила ее на люди. Они вместе ходили по магазинам — роскошь, которой больше всего наслаждалась г-жа Рато. Всюду она первым делом приценивалась к крепу. Накупила креповых платьев, пеньюаров, накидок, токок, капоров и косынок. Впрочем, она берегла свои траурные наряды и никогда не выходила, если ожидался дождь. Потому что, — говорила она, — креп больно линючий.

Но подобно тому как на катафалк ничтоже сумняшеся водружают яркий букет, г-жа Рато не расставалась со своим веером.

Как-то в воскресенье, когда Жермена повезла ее в Версаль, принудив Жака разделить эту повинность, безмолвие, царившее в автомобиле до самого Булонского леса, позволило ему рассмотреть веер.

На нем была изображена смерть Галлито.

Нет ничего более похожего на закат, чем коррида. Бык, изящно склонив свою могучую шею, свой широкий кудрявый лоб Антиноя, смотрит на толпу и вонзает рог в живот упавшего навзничь матадора. На заднем плане пикадор на окровавленной лошади с ребрами, выступающими, как у испанского Христа, пытается поразить пикой несообразительное животное, на загривке которого колышется букет бандерилий. На правом краю какой-то человек перелезает через ограждение, а слева, как эгинский лучник, который, говорят, стреляет с колена для того, чтобы заполнить угол, горбатый служитель уравновешивает композицию своим горбом.

Жак маялся от скуки. Он робел перед траурным крепом. У него не хватало храбрости зажать в коленях ногу Жермены.

Галлито, — тупо отдавалось у него в голове, — Гал-тал-гал-галлито, гал-гал-гал.

И это «гал» зацепило в памяти стишок Виктора Гюго:

Он бормотал их себе под нос, как привязавшуюся песенку.

Что ты там бормочешь? — спросила Жермена.

Ничего. Вспомнил один стишок Виктора Гюго.

Прочти сначала.

"Хотел Галл королевиных губ яда; Хоть и лгал, королев иных губя, да За ним дам миллион — Хоть за Ним; да мил ли он?"

И что все это значит?

Галл — некий человек по имени Галл; хотел королевиных губ яда — хотел целовать королеву; несмотря на то, что лгал и губил других королев, дамы были готовы идти за ним хоть за Ним.

— Не понимаю, что такое — за ним за ним?

— Город такой есть — Ним.

— А дальше что?

— Ничего, это все.

— Издевался он, что ли, этот Виктор Гюго — такую чушь писать?

— Это он нарочно: шутка такая.

— По-моему, не смешно.

— Смешно и не должно быть.

— Ничего не понимаю.

— Тут строчки на слух одинаковые, а по смыслу разные.

— Объясни получше.

— Они рифмуются не в конце, а сплошь.

— Тогда это не стихи, раз они просто одинаковые.

— Они не одинаковые, потому что смысл разный. Это такая фигура высшего пилотажа.

— Не вижу никакого высшего пилотажа. Я тебе хоть двадцать таких фигур сочиню, если достаточно повторить под ряд одно и то же и сказать, что это стихи.

— Жермена, да ты послушай; ты же не слушаешь…

— Спасибо. Я, стало быть, дура.

Ох, Жермена…

— Ладно, не будем об этом, раз я не способна понять.

— Я не говорил, что ты не способна понять. Ты сама попросила объяснить эти стихи. Я объясняю, а ты злишься…

— Я? Злюсь? Ну, знаешь ли! Да я плевала на твоего Виктора Гюго.

— Во-первых, Гюго никакой не мой. Во-вторых, я тебя люблю. Стихи дурацкие, и хватит о них.

— Только что ты говорил, что они не дурацкие. Ты их назвал дурацкими только чтоб отвязаться.

— Мы же никогда с тобой не ссорились. Неужели переругаемся из-за такой ерунды?

— Как хочешь. Я тебя вежливо спрашиваю, а ты, видите ли, о чем-то думаешь, я тебе мешаю, и ты суешь мне конфетку, чтоб отстала.

— Я тебя не узнаю!

— Я тебя тоже.

Эта сцена, столь мелочная, первая сцена между Жаком и Жерменой, продолжалась от самого Булонского леса. Бросив "я тебя тоже", Жермена отвернулась и всю дорогу смотрела на деревья. Г-жа Рато по-прежнему обмахивалась веером.

Они прибыли в Версаль, перекусили в "Отель де Резервуар" — ни Жермена, ни ее мать не проронили ни слова.

На обратном пути Жермена нарушила молчание и самым покладистым голоском начала:

— Жак, любовь моя, эти стихи…

— Ох!

— Пожалуйста, объясни мне их.

— Вот слушай. Повторяю раздельно: Хотел — Галл — королевиных — губ — яда; — Хоть и лгал — королев — иных губя — да — За ним — дам — миллион — Хоть за Ним да — мил — ли — он?

— Ну вот, видишь, это одно и то же.

— Да нет же.

— Ты только говоришь "да нет", а вот докажи.

— Тут и доказывать нечего. Это известный пример.

— Известный?

— Да.

— Знаменитый?

— Да.

— Тогда почему я его не знаю?

— Потому что ты не интересуешься литературой.

— Ага, что я говорила? Выходит, я дура.

— Послушай, Жермена, ты не дура, совсем даже наоборот, но сегодня ты меня просто пугаешь. Ты нарочно стараешься меня напугать. Только этого еще не хватало.

— До чего же грустно мучить друг друга из-за такой глупости.

— Я тебя за язык не тянула.

— Хватит. Мне плохо. Теперь я прошу: помолчи.

Так они продолжали обмениваться уколами до самого дома. Тут г-жа Рато разомкнула уста.

— Знаете что, дети мои, — сказала она, складывая веер, — все это никак не отменяет того, что мсье Галл пользовался успехом у дам.

Это материнское изречение свидетельствовало о непогрешимом чувстве реальности.

Вообще г-жа Рато высказывалась редко, но метко. То это было: "Бедный мой муж всего за час прибрался", то — "Что вы говорите, г-н Жак? Париж назывался Лютецией? Вот новости!"

Как-то она расхваливала "прекрасную статую Генриха IV", и Жак машинально осведомился, конная ли эта статуя. Она, подумав, ответила: "Не совсем", — невзначай сотворив какого-то кентавра.

Жермена покатилась со смеху. Г-жа Рато обиделась. Жак готов был сквозь землю провалиться.