Риф яркости

Он открыл глаза – и закричал, увидев зияющую пасть, полную ужасных блестящих клыков!

– О Ифни! – застонал Двер. – О боже, о боже, о боже…

И даже когда узнал призрак перед своим лицом, это не очень ему помогло. В этот момент и еще какое-то время Двер был способен только на жалкий прерывистый стон.

Грязнолапый нур зевнул вторично, и устроился в узком промежутке между грудью Двера и твердым корпусом робота. Зверь наблюдал за человеком, достигшим предела выдержки. И со вздохом, полным страсти и презрения, забормотал – скорее для собственного удовольствия, а не для того, чтобы успокоить Двера. Вышло нечто похожее на песню хунов, которые на корабле поют о радостях путешествия.

Аскс

Если Община выживет, если мы, Шесть, будем существовать и в последующем, происшедшее, несомненно, будет названо Битвой на Поляне.

Битва была короткой, кровавой и тактически решающей, не правда ли, мои кольца?

И стратегически напрасной. Короткий промежуток огня и ужаса, который заставил мои/наши многоцветные кольца радоваться/печалиться тому, что мы треки.

Печалиться, потому что эта груда колец казалась такой бесполезной, такой беспомощной по сравнению со стремительными действиями других существ, которых воинственная ярость так быстро вовлекает в кризис. Восковые образы не могут с такой скоростью создаваться в нашем сердечнике – они на целые дуры отстают от событий.

Печалиться, потому что мы не могли помочь, а могли только наблюдать и быть свидетелями того, что происходило.

И все же мы и радовались, не правда ли, мои кольца? Радовались, потому что насилие не заполнило нашу центральную полость обжигающим ужасом. Не заполнило до тех пор, когда все уже было кончено, оставив мертвецов, как дымящиеся уголья, разбросанных по земле. Это благословение, верно, мои кольца? Для нас “ужас” редко бывает непосредственным опытом – только воспоминанием.

Но так было не всегда. Существа, которыми мы были когда-то, когда летали меж звездами, наводя ужас на Пять Галактик, совершенно иные. В те дни подобные нам существа носили еще яркие сверкающие кольца. Не только те, которые даны были нам нашими патронами поа, но специальные кольца, дарованные навязчивыми оайли.

Кольца силы. Кольца решительности и могучего эго. Если бы у нас несколько мгновений назад были эти кольца, они заставили бы нас двигаться так быстро, что мы смогли бы помочь друзьям в схватке.

Но тогда, если правдивы старинные сказания, эти кольца прежде всего помешали бы нам вообще иметь друзей.

Погладьте воск. Проследите образы, застывшие в его жирных каплях.

Картины жестокости и ужаса.

Вот лежит Блур, портретист, дымящаяся руина, прикрывающая его драгоценную камеру.

Видим ли мы поблизости скользкий след умирающего существа? Симбионта, выползшего из лица и лба мертвого ротена, которого звали Ро-пул? А в начале следа угловатое заостренное лицо, гуманоидное, но совсем не такое, каким мы его считали. Менее харизматическое. Менее обаятельное и женственное, чем нас заставляли верить.

Если Блур умер за то, что увидел это, не прокляты ли теперь все наши органы зрения?

Вот кричит Ро-кенн, приказывая Ранну, звездному человеку-слуге, вызвать свирепый небесный экипаж из его далекого полета, даже если это означает “нарушить” нечто, именуемое “радиомолчанием”.

Вот снова кричит Ро-кенн, приказывая своим слугам-демонам, своим роботам, все расчистить: “никто не должен оставаться, чтобы рассказать об этом”.

Он имеет в виду нас. Всех свидетелей этого внезапного откровения. Всех тех, кто знает тайну проклятия Блура.

Выше, выше поднимаются ужасные машины, готовя нам страшную участь. Из их брюха вырываются языки холодного пламени, врезаются в ошеломленное множество, превращая его в бегущую, кричащую толпу. Четвероногие уры высоко подпрыгивают, крича в панике. Куэны прижимаются к земле, пытаясь зарыться, уйти от лучей, которые разрезают хитин легко как плоть. Люди и хуны бросаются на землю, а бедные г'кеки изо всех сил вертят колеса, пытаясь попятиться.

Мы, треки, те, что еще остались на Поляне после недель незаметного ухода, преимущественно стоим на месте, там, где нас это застало, испуская многосложные запахи горя, издавая влажное зловоние страха, когда лучи разрезают наши торы, выпуская богатую жидкость и воспламеняя груды.

Но смотрите! Погладьте еще раз слои образов, мои кольца. Видите одетых в темное? Тех, кто устремляется к ужасу, а не от него. Наши зрительные пятна мало что различают, даже при дневном свете, потому что одеяние этих вновь появившихся позволяет им сливаться, оставаться незамеченными. Тем не менее мы/я замечаем приземистые фигуры квуэнов. Квуэны мчатся, и на спинах у них сидят люди. А еще дальше – урское войско. Раздается гулкий звук, который редко кому приходилось слышать, – звук смертоносного хунского гнева. Из середины этих неожиданных пришельцев поднимаются какие-то трубы, и, когда летающие демоны обращают на них свой убийственный гнев, эти трубы безжалостно разрезают их.

Есть место…

Оно здесь, в нашем сердечнике, где воск фиксирует только рев – вспышку – и перегрузку жгучих остаточных изображений, а потом…

Теперь перед нами то, что последовало.

Угли – там, куда на оскверненную почву Джиджо упали роботы, разбившиеся и превратившиеся в мусор.

Три небесных повелителя – ошеломленные тем, что превратились в пленников, лишенных своих богоподобных орудий.

Поле битвы – усеянное оплакиваемыми мертвыми. Так много мертвых.

Импровизированный госпиталь – где еще больше раненых корчатся и кричат от боли.

Вот по крайней мере что-то такое, что мы можем сделать в реальном времени. Наверно, помощь старого аптекаря в отставке здесь пригодится.

Согласны, мои кольца?

Удивительное единогласие. Оно делает более легкой ту непривычную поспешность, с которой я бросаюсь на помощь.

Сара

Трудный маршрут не уменьшил напряжения между двумя группами повстанцев. Раскрашенные воины Ур-Качу и одетые в тусклое охотники Дединджера настороженно поглядывали друг на друга, ели отдельно под покровом выцветшей и заплатанной ткани и никогда не оставляли оружие. В каждой группе спали по очереди, не больше шести одновременно, а остальные в это время сторожили. Сара понимала, что этот союз не продержится и дура после того, как перестанут действовать общие интересы.

А что, если они столкнутся? На таком небольшом пространстве не будет ни маневров, ни стратегии – только сцепившиеся, рубящие друг друга фигуры.

Сара вспомнила иллюстрацию с фронтисписа книги Хауф-Хутау “История урско-землянских войн”. Эта книга – одна из самых популярных из тех, что вышли после Великой Печати. Мелким шрифтом великий историк поясняет, что скопировал эту сцену из книги по истории искусства еще времен

“Обители”. В той книге воспроизводился скульптурный фриз, некогда окружавший Парфенон в Древней Греции. Знаменитый рельеф изображал длинный ряд могучих фигур, схватившихся в смертельной битве, – обнаженные люди сражаются с яростными чудовищами, полулюдьми-полулошадьми, которые встают на дыбы, лягаются и бьются насмерть. Согласно мифу, сражение началось во время праздника мира и привело к уничтожению всей расы кентавров.

Конечно, у уров нет почти ничего общего с кентаврами, за исключением четырех ног и двух рук. Но фриз производит такое жуткое впечатление, так действует на нервы, что он стал чрезвычайно популярен в эпоху войн и поддерживал мужество и решимость у обеих воюющих сторон. Саре совсем не хотелось, чтобы перед ней ожила эта кровавая сцена.

Из остальных пленников, захваченных в оазисе Уриутта, молодой Джома уже затих, как погасшая свеча, закутался в одеяло и крепко спал. Незнакомец в стороне неторопливо ел кукурузную кашу, часто откладывая ложку, чтобы извлечь из дульцимера несколько негромких нот или просто совершить ритуал пересчитывания струн. Казалось, для него числа подобны музыке – окно к прошлому, к тому, кем он был когда-то. Числа и музыка сохранили ему верность, в отличие от утраченного владения речью.