Страница 9 из 19
— Этого не было. Нет…
— Чего не было?
— Никогда не считал тебя «сучкой».
— Но ведь ты называл меня так.
— Это же было когда… Уже на второй год. И вспомни, при каких обстоятельствах.
— Отлично помню. Это когда ты застукал меня в лесу с Шикаевым. Но ведь я не без трусов под ним лежала. В джинсах была. Просто он навалился на меня и пытался поцеловать.
— Аня, эти наши разговоры — какое-то необъяснимое чудо в них. Великая милость для меня и для тебя… Ведь нас давно уже нет на том прекрасном свете, где даже в лесу, собирая грибы, мы могли позволить себе лгать и творить всякие бесчинства. Но сейчас-то зачем лгать? Перестань, пожалуйста… Ведь с Шикаевым у тебя все равно что-то было.
— Было, было, миленький. Как же не быть этому с Шикаевым. Ведь он настоящий половой бандит был, ни одной юбки не пропустил.
— Слесарь на техстанции?
— Нет, жестянщик. Он, подлый, умудрялся прямо во время ремонта машины затаскивать клиентку в свою каморку.
— И что, прямо на замасленных телогрейках?
— Так точно. И как ты угадал?
— О, это не так уж сложно. Думаю, что тебе не раз приходилось бывать в той каморке.
— Опять угадал. Считай, до встречи с тобою это происходило чуть ли не каждый раз, когда я ремонтировала машину на СТО. Странный был тип, этот Шикаев. Очень странный. Вне станции он никогда не подходил ко мне. Если и встречались нечаянно где-нибудь, едва здоровался, вид при этом имел самый робкий, смущенный даже. Он и тогда, в лесу, ни за что бы не осмелился приблизиться ко мне, если бы я сама не окликнула его…
— Ты шутишь, наверное, Анна. Как всегда, смеешься надо мной.
— Как тебе будет угодно, милый. Считай, что я пошутила.
— Но зачем, зачем тебе это было нужно?
— Что?
— Так шутить… Разве у нас не было все хорошо?
— Было все отлично. И ты молодчина, и я на высоте.
— Но зачем же тогда…
— Не знаю, Валентин. Может быть, ты абсолютно был прав, назвав меня сучкой. По-другому это называлось — «свободная женщина». А по-нашему, простонародному…
— Аня, перестань, умоляю. Родная моя, единственная, ведь я в конце концов любил тебя и умер из-за своей любви к тебе. Вся жизнь моя оказалась бессмысленной, бесплодной — все равно, считай, по твоей милости. Весь мой земной дух, моя воля, мой ум сосредоточились только на тебе. Все остальное, кроме тебя, перестало существовать для меня. И что же? Жизнь прошла пустотой. Ты велела мне выстроить стену между нами… За что, Аня? Разве я заслужил это?
— А я? Чем я заслужила мою пустоту? Ты думаешь, мне очень нужны были все эти Шикаевы, и Таракановы, и Архиповы? Да будь они все прокляты с их идиотскими тыкалками. Нет, я не была «сучкой». Но это оказалось последним словом, обращенным ко мне, когда бандит Архипов там, в ванной…
— Замолчи! Прошу тебя. Я ничего не хочу знать. Зачем это мне? Разве можно хоть что-нибудь поправить? Нет, уже нельзя. Я хочу знать и помнить то, что было связано с нами — только с тобой и со мною.
5
То, что было впоследствии отнято у нас, Анны и Валентина, у каждого поодиночке, в разное время, — жизнь не имела цены и не могла быть никак оценена, даже определена в том, хороша она или плоха, потому что при каждом отдельном случае она подводилась к нулевому итогу. Если существует вечность мира, то меня, значит, с моим куцым сроком жизни, можно совсем не учитывать. Правда, и наоборот — если я все же существую и меня надо принимать всерьез, то не может быть и речи ни о каком вечном мире. Однако все имеется в наличии
— и вечный мир вокруг меня, и я со своим прыщиком на губе. И в нарушение всех законов математики, в нем суммой нулей становилась единица. Но странная же это была единица! Возникая на сложении пары нулей, как в данном случае, она тем самым в обязательном порядке отправляла в небытие каждое из своих слагаемых. Таким образом, только призрачная невидимость Анны-и-Валентина обеспечила наш метафизический дуэт силой голоса, справедливостью разума, живым устремлением к познанию окружающего пространства. И наоборот — пока и Анна и Валентин были живы, наш дуэт еще никак не возникал, мы были молчаливы, безвольны и как бы отстраненно взирали на поступки Анны и Валентина, не пытаясь в них вмешиваться. Существующие в природе русских слов (которые вслух никем не произносятся), мы являемся чисто филологическим призраком, лингвистическим фантомом давно усопших дней и людей, метафизическим эхом невидимых мертвых душ. Нас невозможно «получить» с помощью химического или алхимического опыта, мы неуловимы для самых чутких электронных приборов — но мы существуем, в этом вы сами успели уже убедиться, и вы даже могли прогуляться с нами по окрестностям маленького городка, что на берегу реки Гусь. Если сейчас зима, вы могли бы надеть на ноги валенки, потому что снег в лесу глубок и в нем можно увязнуть, чуть отойдя от дороги в сторону. А если сейчас лето, середина августа, то мы хотели бы предложить вам поехать вместе с нами в село Большое, где в действующем храме Воздвижения мы решили обвенчаться. Будьте с нами в этот час — ведь когда мы венчались, никаких свидетелей с нами не было, мы не подумали о том, что брачующимся должны сопутствовать всякие дружки, подруги, шафера — это помимо родителей, родных, близких. И когда настало время возложить на наши головы венцы, вернее — подержать над головами жениха и невесты золотые короны, то никого из своих возле нас не оказалось, ведь мы приехали на свое венчание только вдвоем…И вы, благорасположенные к нам, встали тогда сзади, подержали венцы и вместе с нами прошлись вкруг аналоя… У вас были такие радостные лица, словно мы и впрямь оказались вашими близкими родственниками. (Он был высокий, пожилой, в галстуке, с густыми, лохматыми бровями, с добрыми морщинами на лбу, она была также рослой, но значительно моложе, с приятным светлым русским лицом… Анна впоследствии не раз сожалела о том, что не надоумилась даже узнать их имена и сердечно поблагодарить…) В голове у Анны все смешалось и закружилось от волнения и страха перед священником, молодым, но уже лысеющим со лба длинноволосым человеком, с курчавой и, видимо, бережно возлелеянной бородой, — который начал допытываться у Анны, была ли она на причастии перед тем, как идти под венец, и еще о том, который по счету у нее брак. Он не выспрашивал ничего подобного у Валентина, но почему-то вопрошал об этом у его молодой невесты — что ей было не по душе, и Анна во время таинства смотрела на батюшку отчужденными сердитыми глазами. А тот, представитель новоиспеченного клира времен полного упадка империи, когда модным стало даже партократам ходить в церковь и с тупым видом креститься, стоя перед телекамерами, а вся посткоммунистическая культурная общественность так и порхнула в ренессанс воцерковления, — молодой священник совершал в этот день венчальный обряд бригадным методом. Потому что брачующихся подобралось довольно много, семь-восемь пар, окрутить же надо было всех — и батюшка организовал из молодоженов единую бригаду, сиречь ансамбль, чтобы ходили они перед ним, как послушные праведники перед Богом, и строем исполняли бы под батюшкиным командованием то, что было положено церковным уставом. После венчания мы возвращались в город тихой асфальтированной дорогой, проложенной через просторные березовые леса. Был бы я жив — воспринимал бы сейчас пролетающие сквозь листву лучи солнца как разливаемое за березовыми кронами в небесные синие бокалы море белого огня, слепящие брызги которого миллиардами искр падают на зрелые восковые листки августовской зелени? Была бы я жива — казался бы мне тот путь через неторопливый, долгий лес все время взлетным, словно я не машину свою вела, а поднимала в воздух самолет? И вот, убедившись наконец, что высота нас к себе не принимает, я притормозила «жигуленка», съехала с шоссе и по ровному травяному подножию углубилась в эту стройную рощу белоствольных берез, красивее которых нет ничего на земле. Были бы мы живы, в благополучии и все еще вместе — представилась бы нам сейчас та остановка в пути как самый возвышенный участок земного бытия апофеоз нашей жизни? Я вылез из автомобиля, когда Анна, выйдя первою, уже обходила спереди и осматривала его критически-удовлетворенным взором, — мой «жигуль», по случаю торжества до блеска вымытый автошампунем, недурно смотрелся, но я не полюбоваться им захотела, а вовсе другого, с тем и направилась к ближайшим кустикам. И в зарослях молодого подроста постепенно исчезала ее белая стройная фигура, но еще какое-то время виднелась над зеленой кущей озиравшаяся по сторонам хорошенькая головка с высоко поднятыми на затылке волосами, подхваченными широкой лентой-повязкой — нет, это была не лента и не повязка, то была особого рода свадебная фата, которую я сама себе соорудила: пришитые к васильковому галуну, собранные фестончиками белые рюши. Такого же василькового цвета был на мне тканый пояс, два с половиной сантиметра шириною, который на талии перехватывал мой подвенечный ансамбль: белую кашемировую юбку до колен и белую же шелковую блузку с длинными рукавами, на шее — нитка крупного жемчуга. О, это был класс, то, что я придумала — в пику этим пышным и пошлым кукольным платьям, по своей унылости скорее напоминающим погребальные уборы, чем свадебные наряды. Исполать нашим милым земным подругам в белоснежных нежных одеждах, исчезающим в зеленых зарослях лесного подроста, — поначалу я, ни о чем не думая, направился было вслед за Анной, но она, моя красавица, остановилась, обернулась и властно махнула в мою сторону рукою, словно узкой розовой ладошкой издали шлепнула меня по лбу. Тотчас на поглупевшем от счастья лице Валентина появилась широкая улыбка, делавшая это лицо еще глупее; мой суженый, к свадьбе наряженный, в строгом костюме, при галстуке, остался сзади, топчась на месте, словно ручной медведь, а я направилась в укромную глубину зарослей. Я проводил взглядом эту самую дорогую для меня на свете шальную головку, пока она не утонула в сверкающей массе зелени, облитой потоками солнечного света. А я все дальше углублялась в подлесок — и вдруг внезапная боль пронзила мне сердце, и я заплакала. Я шла, почти ослепнув от слез, и раза три натыкалась на какие-то низко висящие ветви, которые могли испортить мой подвенечный наряд. И хотя почти обошлось благополучно, все-таки на рукаве рубашки остался темный след от веточки, зацепившей ткань. Я рассматривала это пятнышко, смиренно пребывая на корточках, ощущая себя в самом надежном укрытии, осторожно поскребла ногтем нежный шелк, пытаясь удалить грязный след — но тщетно, — и вдруг заплакала еще горше. Это когда я вытянула перед собою правую руку, распрямила персты свои и полюбовалась новым обручальным колечком, сверкавшим на безымянном пальце. Что происходило со мною там, без свидетелей, в зеленых кустиках, в минуту, когда я была жива и, кажется, по-настоящему счастлива? Я тоже ощущал себя счастливым — небывало, нестерпимо, — но, тихо разгуливая по траве недалече от машины, также испытывал душевную смуту на грани нервических слез… Никогда я не стремился заглядывать далеко вперед, не загорался желанием совершить какую-нибудь гениальную глупость, всегда помнил, что я такая же заурядная невидимка, как и все вокруг, начиная от букашки и кончая Полярной звездой. И вот взял да женился, обвенчался в церкви — что теперь будет с нами, господа букашки в траве и господа звездочки на небе? Не кажется ли вам, что золотые кольца, надетые на наши безымянные пальцы, — это два круглых нуля, сложение которых дает совершенно чудесную единицу?! Мы как единое целое появились на свете именно в ту самую минуту, когда взаимно окольцовывали друг друга, — и с того времени будем существовать во вселенной вечно, всегда. Правда, никто на свете, кроме нас самих, Анны-и-Валентина, не будет свидетельствовать о нашей совместной вечности. И мысль об этом явилась причиною особенно пронзительного укола мне в самое сердце, и я тоже слегка всплакнул, разгуливая возле машины в лесу, населенном изумительной красоты и могущества высоким белоствольным народом. Что такое необыкновенное мы ощутили тогда, в самый счастливый для нас день жизни, в замечательное время русского лета, в дивной березовой роще, — какая особенная скорбь могла затронуть нас, если мы оба прекрасно знали, что бессмысленно удивляться тому, как все красивые леса и лучшие дни теплого августа, напоенные грибным духом, и прохладные ночи, пронзенные огненными стрелами звездопада, со временем превращаются в невидимок? Наверное, хотелось, чтобы у нас-то вышло по-другому, мне отчетливо подумалось: может быть, я женился на богине, — а на бедную Анну напал, наверное, тайный страх, предчувствие того, что должно было случиться с нею в Москве. А когда я вышла из кустов, сниидя восвояси, вся из себя в порядке и вновь образцово-прекрасная, впрямь богиня, издали навстречу заспешил Валентин, всем своим видом и всей своей неуклюжей, своеобразной грацией выражавший, насколько он рад вновь увидеть меня, — даже поскакал тяжелым галопом, как обрадованный щенок сенбернара. И в ту самую минуту, когда разлученные роковыми обстоятельствами влюбленные вновь соединились, встретившись на лесной прогалине, у дальнего поворота дороги раздался громкий треск — из-за кустов выскочил мотороллер с одиноким, сосредоточенно смотрящим вперед пилотом, у которого были кепка на голове, козырьком повернутая назад, длинные, развевающиеся темные волосы, длинная темная одежда до пят. Поравнявшись с нашей машиной, отстоявшей в стороне от дороги метров на сто пятьдесят, роллер вдруг круто свернул в нашу сторону — и вскоре остановился возле, заглушив мотор и тем самым подарив лесному миру совершенно бесподобную тишину. Мы стояли рядышком, Анна и Валентин, держась за руки, а перед нами все еще восседал на мотороллере, покоя одну руку на руле, а другой рукою снимая с головы непорядком надетую кепку, его длинноволосый в черной священнической одежде пилот — наш знакомый батюшка, который недавно венчал нас.