Страница 86 из 102
Сытая беспечная их жизнь чуть омрачалась лишь насмешками французских моряков. Матросы, малые, как на подбор, красивые, хоть и не высокие, но ладно скроенные, с бритыми смеющимися лицами, в парусиновых бострогах, в штанах коротких, верткие, живые, показывали пальцами на мужиков и гоготали, выкрикивая:
- Ohe, Perses! Vendez-nous vos barbes pour les filasses! [1]
- Non, pas pour les filasses, Pierre! Nous en ferons un bon balai! [2]
- Perses, Perses! Vous faut-il apporter des ciseaux ou les couperez-vous les haches? [3]
[1] - Эй, персы! Бороды свои нам на мочалки продайте! (фр.)
[2] - Нет, не на мочалки, Пьер! Из них метла хорошая получится! (фр.)
[3] - Персы! Персы! Вам ножницы принести или вы отрубите их топорами? (фр.)
Мужики понимали, что над ними смеются, но молчали и только пошмыргивали носами, в перебранки не вступали, поспешали в сторонку отойти, или кто-нибудь с укоризной говорил:
- Ну чего привязались, как репей? Али время есть для пустомельства? Шли бы лучше устерсы свои лопать, белендрясники.
Но однажды Суета не выдержал, схватил двоих, неосторожно приблизившихся к нему матросов, сквозь зубы яростно сказал:
- А ну-кась, сударики, поспокойней будьте! А то попишу на рожах ваших оным перышком, - и, больно столкнув их лбами, показал кулак свой с трехфунтовое ядро величиной.
Французы за своих обиделись, хотели было устроить "персам" трепку, но потом рукой махнули, решив, наверно, что связываться с варварами так же глупо, как спорить с младенцем или сумасшедшим. Однако были теперь гораздо осторожней.
Зато уж Мавра нарадоваться не могла тому, что в общество приличное попала. Всегда окруженная матросами или корабельными начальными людьми, счастливая, смеялась громко, будто понимая смысл тех шуток, которыми её французы угощали. Любила сиживать она на мягком, удобном стуле, вынесенном для неё из кают-компании, в своем нарядном платье, розовом, богато отделанном кружевами. В шляпке сидела, ногу на ногу положив. Нарумяненная, раздобревшая, красивая, как рысь матерая в зимней пышной шкуре. На ножке туфелька атласная, красный обтяжной чулок с узорами. Мавра, ножки свои любя, скрывать их не желала и то и дело подол, будто поправляя, поднимала, показывая заодно и низок панталон, кружевом обделанных, которыми разжилась в Макао, и, гордая приобретением своим, тем, что стала по всем статьям заморской барыней, всем лицезреть давала свою обновку.
Матросы же на Мавру взирали с восхищением, порхали вокруг красавицы, попеременно над ней склонялись, шептали что-то, подмигивали, улыбались, ручки целовали, угощали фруктами, конфетами, китайскими сластями разными, на которые и сами были падки. Мавра подношенья принимала как должное и только руку подавала в знак благодарности своей для поцелуя. Матросы восхищались ещё пуще, шаркали ногами, языками цокали и бежали добывать для "азиатской мадемуазели" лакомства в надежде на награду, получаемую без проволочек.
- Вань, - не выдержал как-то Хрущов, - чтой-то милка твоя больно резвой стала. Не ровен час, она тебе красу бычачью на голову. Вижу, ажно из платья рвется, того и гляди голяком побежит по палубе.
- А тебе чего? - огрызался Иван. - Твоя, что ль, печаль?
- Да нет, твоя, конечно. Сие я так, предупреждаю. Французики - народ проворный... спроворить могут. Я вот от ихней болезни пакостной все исчелиться не могу, кабы и она не подхватила...
- Петр Лексеич, считаю её бабой уж в уме недетском, к тому ж человек она свободный, ничем со мной не связана и вправе делать так, как повелевает её рассудок и природа.
Хрущов усмехнулся:
- Ты, Вань, хоть и неслабого ума, но зелен еще, а посему не знаешь, что бабы до самой смерти во слабоумии младенческом пребывают, а посему без силы руководительной, мужской никак не могут. Я б на твоем месте, ежели дорога тебе девка сия, взял бы хворостину потолще да при всех бы её и излупцевал, до крови б выпорол, пока в лохмотья б роба её не превратилась. Вот что!
Иван вспылил:
- Сударь милый, отойди-ка, пока сух! Мне советчиков в сем деле ненадобно!
Хрущов пожал плечами, улыбнулся и прочь пошел.
Плыли "Делаверди" и "Дофине" уже почти что месяц, без приключений плыли, при попутном, свежем ветре. Океан Индийский скоро уж открыться должен был. Когда экватор пересекали, моряки французские развлечь себя решили машкерадным представлением, звали мужиков чертей морских играть, но мужики им заявили, что срамотой такой не желают оскоромить себя, и от них отстали. Согласилась одна лишь Мавра, которую, изрядно оголив, в деву морскую превратили, в наяду, и она плясала с царем морским Нептуном французский танец под названием гавот.
Миновали Калимантан и уж подплывали к Яве. Утром как-то забегали матросы "Делаверди" по палубе, по вантам на мачты стали карабкаться, в дополнение к имевшимся крепили паруса. Господин де Круассар с офицерами на юте встал, в трубы перспективные смотрели назад куда-то. Беньёвский тоже с ними рядом был и тоже в трубу смотрел. Скоро и мужики заметили, что нагоняли их эскадру четыре судна, все приближались и приближались. Капитан, пожилой, красивый, с седыми волосами, ниспадавшими на плечи, был разъярен, ругался и бил тростью зазевавшихся матросов. Расчехлили пушки, ядра цепные приготовили, стали калить на огне открытом ядра зажигательные, картузы пороховые припасли с избытком. Канониры затравки прочищали, банниками быстро чистили стволы. Из арсенала оружие ручное вынесли: ружья, мушкетоны, пистолеты, пики, палаши и топоры. Команда готовилась к сражению.
Федор Костромин, купчишка бывший, щеку боязливо потирая, говорил стоявшим рядом мужикам:
- Землячки, никак с разбойниками морскими будет схватка?
- С ними, кажись, - всматривался в силуэты пиратских кораблей Спиридон Судейкин. - Что, боишься?
- А чаво мне бояться? - храбрился Костромин. - С нас одни портки худые снять можно токмо. Пущай франчузики боятся.
- И ты бойся, Федя! - советовал Волынкин. - Сие народ лихой, никого не милуют, а то чего б наш капитан так волновался. Робята, - обратился он к остальным, - а надо бы помочь французам отбить сих татей. Как полагаете?
Все поддержали Григория, пошли гурьбой к Беньёвскому, который с капитаном что-то обсуждал горячо.