Страница 10 из 12
Больше он ничего не говорил, пока мы не кончили собирать кроличьи ловушки. Потом он повернулся ко мне и сказал вдруг, как будто бы он только что вспомнил, что другая важная вещь, относящаяся к олли, это то, что если он видел двух олли, это всегда были два одного и того же вида. Два олли, которых видел он, были мужчинами, сказал он; и из того, что я видел двух мужчин и одну женщину, он заключил, что мой опыт был особенно необычным.
Я спросил его, могут ли олли принимать вид детей; могут ли дети быть одного или разных полов; могут ли олли изображать людей различных рас; могут ли они иметь вид семьи, состоящей из мужчины, женщины и ребенка; и, наконец, я спросил его, может ли олли иметь вид человека, управляющего автомобилем или автобусом.
Дон Хуан ничего не отвечал на это. Он улыбался, пока я говорил все это. Когда он услышал мой последний вопрос, то он расхохотался и сказал, что я неосторожен со своими вопросами, что более уместным было бы спросить, видел ли он когда-нибудь олли, управляющего автомобилем.
– Ты не забыл про мотоциклы, да? – спросил он с предательским блеском в глазах. Я нашел его насмешки над моими вопросами забавными и не обидными и засмеялся вместе с ним.
Затем он объяснил, что олли не могут принимать руководство действиями или воздействовать на что-либо прямо; однако они могут воздействовать на человека косвенно. Дон Хуан сказал, что приходить в контакт с олли опасно, так как олли могут вывести наружу самое худшее, что есть в человеке. Ученичество здесь бывает долгим и трудным, сказал он, потому что необходимо свести к минимуму все, что не является необходимым в жизни для того, чтобы выдержать нагрузку такой встречи. Дон Хуан сказал, что его бенефактор, когда он впервые пришел в контакт с олли, был вынужден обжечься, и получил такие шрамы, как будто горный лев нападал на него. Что касается его самого, сказал дон Хуан, так олли толкнул его в кучу горящих углей, и он немного обжег колено и лопатку, но шрамы исчезли со временем, когда он стал с олли одним целым.
3
10 июня 1968 г.
Я отправился с доном Хуаном в дальнее путешествие, чтобы участвовать в митоте. Я несколько месяцев уже ждал такой возможности, однако я не был окончательно уверен, что я хочу ехать. Я думал, что мои колебания были вызваны страхом, что на митоте я буду вынужден глотать пейот, а у меня совсем не было такого намерения. Я неоднократно разъяснял свои чувства дону Хуану. Сначала он терпеливо смеялся, но, наконец, он твердо заявил, что не желает слушать больше ни одного слова о моих страхах.
Настолько, насколько я знал, митот был идеальным полигоном для того, чтобы я мог проверить ту свою схему, которую я составил. Я все-таки так и не бросил полностью свою идею о скрытом лидере на таких сборищах. Каким-то образом у меня была мысль, что дон Хуан отбросил мою идею из каких-то своих собственных соображений, поскольку он стремился объяснить все, что имеет место на митотах, в терминах виденья. Я думал, что мой интерес в том, чтобы найти подходящее объяснение в своих собственных терминах, не соответствовал тому, что он хотел от меня, поэтому ему и пришлось отбросить мои выводы, как он привык делать со всем тем, что не подтверждало его систему.
Как раз перед тем, как мы отправились в путешествие, дон Хуан облегчил мои сомнения относительно поедания пейота, сказав, что я буду присутствовать на встрече только для того, чтобы наблюдать. Я почувствовал подъем. В то время я был почти уверен, что раскрою скрытую процедуру, при помощи которой участники приходят к согласию.
Время шло уже к вечеру, когда мы отправились. Солнце почти коснулось горизонта; я чувствовал его на своей шее и жалел, что у меня нет венецианской шторки на заднем стекле машины. С вершины холма я мог смотреть вниз на огромную равнину; дорога была похожа на черную ленту, расстеленную на земле, вверх и вниз по бесчисленным холмам. Я за секунду проследил ее глазами прежде, чем мы начали спускаться, она бежала прямо на юг и исчезала за рядом низких гор на горизонте.
Дон Хуан сидел спокойно, глядя прямо вперед. Долгое время мы не проронили ни слова. Мне было неудобно от жары в автомобиле. Я открыл все окна, но это не помогло, потому что день был исключительно жарким. Я чувствовал себя исключительно раздраженным и беспокойным. Я стал жаловаться на жару.
Дон Хуан сделал гримасу и взглянул на меня испытующе.
– В это время года повсюду в Мексике жарко, – сказал он, – с этим ничего нельзя поделать.
Я не смотрел на него, но знал, что он следит за мной. Машина набрала скорость, скользя вниз по склону. Я смутно увидел дорожный знак «vado» – выбоина. Когда я действительно увидел ухаб, я ехал слишком быстро и, хотя я сбросил скорость, мы все же ощутили его и подскочили на сиденьях. Я значительно уменьшил скорость; мы ехали через местность, где скот свободно пасется по сторонам дороги, местность, где труп лошади или коровы, сбитой автомобилем, был обычным явлением. В одном месте мне пришлось остановиться совсем, чтобы позволить лошади перейти дорогу.
Я стал еще более беспокоен и раздражителен. Я сказал дону Хуану, что это жара; я сказал ему, что мне всегда не нравилась жара, с самого детства, потому что каждое лето я чувствовал духоту и едва мог дышать.
– Но теперь ты не ребенок, – сказал он.
– Жара все еще удушает меня.
– Что ж, голод обычно душил меня, когда я был ребенком, – сказал он мягко. – Быть очень голодным – это единственное, что я знал, будучи ребенком, или же мне случалось наедаться так, что я раздувался и не мог дышать. Но это было, когда я был ребенком. Теперь я не могу задыхаться и не могу раздуваться, как головастик, когда я голоден.
Я не знал, что сказать. Я забирался в неверную позицию. Итак, вскоре мне придется отстаивать такие точки зрения, до которых мне в действительности нет никакого дела. Жара была не настолько уж нестерпима. Что меня удручало на самом деле, так это перспектива вести машину несколько тысяч миль до цели нашего путешествия. Я чувствовал раздражение при мысли, что придется утомляться.
– Давай остановимся и купим что-нибудь поесть, – сказал я. – Может быть, когда солнце сядет, такой жары не будет.
Дон Хуан взглянул на меня, улыбаясь, и сказал, что в течение длительного отрезка времени не будет ни одного городка и что он понимает мою политику, которая состоит в том, чтобы не есть ничего в придорожных буфетах.
– Разве ты больше не боишься дизентерии? – спросил он.
Я знал, что это его сарказм, однако, он сохранял вопросительный и в то же время серьезный взгляд.
То, как ты поступаешь, – сказал он, – наводит на мысль, что дизентерия так и рыскает вокруг, ожидая, когда ты выйдешь из машины, чтобы наброситься на тебя. Ты в ужасном положении: если тебе удастся убежать от жары, то тебя наверняка поймает дизентерия.
Тон дона Хуана был настолько серьезен, что я начал смеяться. Затем мы долгое время ехали молча. Когда мы прибыли на стоянку автомашин под названием Лос Видриос – стекло, – было уже темно.
Дон Хуан закричал из машины:
– Что у вас есть сегодня на ужин?
– Свинина, – крикнула женщина изнутри.
– Ради тебя я надеюсь, что свинья попала под машину сегодня, – смеясь, сказал мне дон Хуан.
Мы вышли из машины. Дорога с обеих сторон была ограждена цепями низких гор, которые казались застывшей лавой какого-то гигантского вулканического извержения. В темноте черные, зубчатые силуэты пиков на фоне неба казались огромными угрожающими осколками стекла.
Пока мы ели, я сказал дону Хуану, что увидел причину того, что это место называется «стекло». Я сказал, что мне ясно, что это название обязано форме гор, похожих на огромное стекло.
Дон Хуан сказал убежденно, что место называется Лос Видриос, потому что грузовик со стеклом перевернулся на этом месте, и битое стекло долгие годы оставалось здесь валяться.
Я чувствовал, что он шутит, и попросил его сказать мне, действительно ли причина названия была в этом.