Искушение страстью

Звук открывающейся двери напугал ее, но тут же она улыбнулась Даниэлю.

– А вот и мой большой мальчик! Ну-ка расскажи, как прошел первый день в министерстве?

– Бабушка, там все так солидно… У меня красивый кабинет, весь позолоченный, на стене портрет де Голля, – кстати, папа был бы в восторге, – а на столе куча бумаг. Чтобы куча стала меньше, надо все это подписывать не глядя.

Это была шутка: он был доволен, что получил такой высокий пост, он был слишком молод, но его назначили из-за многочисленных дипломов. Шарлю даже не пришлось подключать знакомства: имени Морван-Мейер и блестящей учебы оказалось вполне достаточно.

– Ты теперь так занят. Наверное, не сможешь сходить со мной в оперу?

– Смогу, конечно.

– А на вернисаж в субботу? Твой брат в Валлонге, и у меня остался только один рыцарь – ты.

Даниэль не разделял интереса Винсена к живописи и музыке, но очень гордился бабушкой и считал почетным долгом сопровождать ее, когда она попросит. Клара показала ему приглашение, и Даниэль, онемел, прочитав имя Жана-Реми.

– Я так им восхищаюсь, – продолжала Клара. – Мне так нравится картина, которую подарил твой отец. Я не удержалась и купила еще одну в Валлонг. Знаешь, а ведь это еще и выгодное вложение: живопись растет в цене!

Не отрываясь от глянцевой бумаги, Даниэль произнес какую-то фразу. Он был равнодушен к талантам Жана-Реми, для него художник был тем мужчиной, с которым Ален состоял в непристойной связи. Эту тайну он открыл только Винсену и никто больше не должен об этом знать, особенно Клара! И тем более их отец: он и так вечно нападает на Алена, так уж лучше не давать ему лишнего повода. Даниэль не выдавал Алена, хотя и не одобрял его поведения.

– Обожаю художников, – продолжала Клара. – А ты?

– Нет…

– Но этот очень милый, ты его знаешь, он же был у нас в Валлонге! Помнишь? У него красивые голубые глаза. Он утонченный и образованный человек. Я люблю его живопись. Не только пейзажи, но и портреты: они такие… живые.

Даниэль не отвечал и с ужасом думал, что на портретах может оказаться Ален.

– Что-то ты невеселый, – озабоченно сказала Клара. – Эта учеба тебя вымотала. Надо интересоваться окружающим миром, хотя бы вот живописью.

Она давала внуку добрые советы, но прекрасно знала, что он не будет таким же приятным спутником, как Винсен.

– Иди переоденься, – сказала она, похлопав его по руке. – На премьеру в оперу всегда надевают смокинг…

По-мальчишески улыбнувшись, молодой человек поймал руку бабушки и поцеловал кончики пальцев. Этот внезапный жест тронул Клару до глубины души.

Шанталь наконец закрыла дверь и, выждав немного, рассмеялась.

– Боже мой! Ну и мать у тебя! – воскликнула она, переводя дыхание.

Готье держал на руках спящего ребенка и только грустно ответил:

– Я знаю…

Он нежно гладил светлые и еще очень тонкие волосики новорожденного.

– Отнеси его в кроватку, и осторожно, смотри не разбуди, – проговорила она.

Они вместе пошли в комнату по широкому коридору. Квартиру на бульваре Лани, поблизости от Булонского леса, подарили им на свадьбу родители Шанталь. В свою очередь Мадлен преподнесла сыну в подарок пай в клинике Нейи. Готье там не работал, но уже являлся акционером с солидным капиталом.

– Она так тебя обожествляет, это даже смешно! – добавила Шанталь, задергивая занавески.

Готье положил маленького Филиппа на животик, накрыл голубым одеяльцем.

– Не знаю, как брат с сестрой еще не возненавидели меня, – вздохнул он. – Мама их просто не замечает. И так во всем: она балует наших детей, а на Сирила и Лею почти не смотрит.

Раз в неделю к ним на чай приходила оживленная и улыбающаяся Мадлен, увешанная подарками; она была без ума от Поля, которому исполнился год и три месяца, а теперь и от маленького Филиппа, родившегося десять дней назад. Мадлен вела себя так, будто они были ее единственными внуками и только Готье подарил ей счастье стать бабушкой.

– Ну, что, трудно быть любимчиком? – пошутила Шанталь.

– Очень…

Из детской они вернулись в гостиную, там стояли тарелки с крошками: это Мадлен не могла устоять перед печеньем. Среди игрушек спал, свернувшись калачиком, Поль, он отодвинулся подальше от огромного плюшевого медведя – сегодняшнего подарка Мадлен. Готье устроился на кожаном диване, и Шанталь тут же прижалась к нему. Она радостно вступала в единоличное владение мужем после ухода свекрови и, кроме того, обещала себе не делать различия между детьми, особенно если у нее их будет много.

– Мари чересчур независима для нерешительного маминого характера, – задумчиво проговорил он. – А Алена она просто держит за строптивца, хоть он отличный парень.

– А ты?

– Я был дипломатичней, чем они, более податливый и, кроме того, младший… Я хотел, чтобы меня никто не замечал, особенно Шарль!

– Почему? Он был такой страшный?

– Ну, скажем так, никто не хотел его сердить. Рискнул только Ален, и теперь они на дух друг друга не переносят.

– И все равно я тебе завидую, у тебя большая семья, а единственной дочерью быть очень трудно. Когда я вижу вас в Валлонге, всех вместе, то понимаю, как вам повезло. Вы так близки.

– Да, мы всегда были как родные, а не как кузены. И мать у нас была одна – Клара! Но это некрасиво по отношению к маме…

Он очень старался, но не испытывал настоящей любви к Мадлен и всегда чувствовал себя виноватым.

– Ладно, забудем о твоей маме до следующей недели, – предложила Шанталь. – Расскажи лучше, что там сегодня в операционном блоке. И вообще, что нового в больнице.

Ее отпуск по рождению ребенка заканчивался, и ей не терпелось скорее вернуться на работу. Готье поддерживал жену: он знал, что она не может оставаться в четырех стенах, но родители Шанталь доводили дело даже до скандала. По их мнению, молодая мама должна была сидеть дома, и профессор Мазойе изводил зятя всякий раз, когда встречал его в коридорах больницы Валь-де-Грас. Готье нежно взял ладонями лицо жены и поцеловал в губы.

– Я люблю тебя, – сказал он и обнял ее.

Он знал: у Шанталь хватит характера, чтобы работать и воспитывать детей, и он пообещал себе сделать все, чтобы облегчить ей жизнь. Чего он не хотел, так это чтобы она вдруг стала хоть в чем-то похожей на Мадлен.

Винсен сошел с поезда на Лионском вокзале и первым, кого он увидел, был его отец. Высокий и стройный, в темно-синем пальто, Шарль по-прежнему был элегантен и выделялся в толпе. Винсен очень обрадовался и, глядя, как Шарль идет по перрону, испытывал гордость, что был его сыном.

– А вот и ты! – воскликнул Шарль. – Наши железнодорожники всегда точны… Как доехал? Надеюсь, еще не успел пообедать? Тогда приглашаю тебя в «Голубой поезд».

Под высокой стеклянной крышей вокзала они поднялись по лестнице в знаменитый ресторан с фресками в стиле Бэль-Эпок. Шарль заказал отдельный столик, и они довольно переглянулись.

– Ты хорошо выглядишь, похоже, тебе нравится жизнь в Провансе.

– Ты тоже в отличной форме…

Это был не дежурный комплимент: Винсен говорил искренне. В пятьдесят два года отец остался таким же прекрасным и безутешным; в каштановых волосах стало больше седых прядей, а горькую улыбку подчеркивали две морщины, в углах рта, но взгляд был по-прежнему ясным и, кроме того, сохранилась привычка заказывать галстуки под костюмы.

– Я вызвал тебя по важному делу. Жаль, что ты не взял жену.

При упоминании о Магали Винсен содрогнулся: она наотрез отказалась ехать в Париж. «Я до смерти боюсь приемов на авеню Малахов!» – в ужасе кричала она, и Винсен не стал настаивать.

– Я хотел поговорить с вами обоими, но все-таки ты меня волнуешь больше, – добавил Шарль. – Считай, твои долгие каникулы закончены, пора бы тебе перебираться в Париж.

Оглушенный Винсен изумленно смотрел на отца и отказывался понимать, что тот имеет в виду.

– Я переговорил с нужными людьми, ты избежишь этого бесконечного чистилища с переводами и сразу войдешь во Дворец правосудия через главный вход. Думаю, ты меня понял.