Нет

– Все забываю, как там твоя фамилия? Бу… Бу.. Что-то? Да? Как?

– Бугаев.

– Вот, Бугаев!

Словно пойманный на месте преступления, я не выдержал и уточнил:

– А что?

– Ничего. Фамилия – это ничего. Она не имя… Давай, увидимся!

Он подал мне руку и еще раз, показалось, удовлетворенно окинул взглядом зал, в котором наступило удивительное для такого количества лонгов затишье, и добавил:

– Никогда не понимал, зачем они это делают…

– Что именно?

– Пьют эту гадость.

– Но вы же сами…

– Я? Да Бог с тобой! Никогда! – отчеканил он в конце и ушел. Я осторожно, боясь утвердиться в собственной догадке, взялся за чек. Так оно и было: в нем не было лонга. То есть в нем вообще ничего не было! Я оглядел зал. Набитый пьяными гостями, он теперь был единственной реальностью, от которой мне некуда было деться…

Следующие три мои смены старик не появлялся. Спрашивать о нем других я не стал. Я решил: пусть старик останется исключительно моей, пусть и больной тайной. Я чувствовал, что его появление как-то связано с Тихим и его смертью: уход одного и появление другого совпало не только по времени, но и по напиткам. Старик, как и Тихий, обращался именно ко мне. Он шел ко мне, а не просто поесть или выпить. Он сменил Тихого, внешне никак на него не походя, но было что-то другое, что их объединяло, и на исходе третьего дня, увидев старика на входе, я подумал, что может быть он и есть Тихий, что он и Тихий – одно лицо. Сумасшествие этой мысли я поспешил убрать прочь, но она зависла где-то между мной и стойкой, и старик, подойдя, словно заметил ее и сказал небрежно:

– Ну, вот и девять дней прошли.

Я не понял:

– Какие девять дней?

– А то ты не знаешь!

Я, наконец, сообразил и спросил в лоб:

– Вы знали Тихого?

– Тихого? О, еще как! Он меня по большому счету и не знал вовсе. А вот я его хорошо. Можно сказать, до косточки.

– Это как?

– Что как?

– Ну, вы его знали, а он вас нет?

– Чисто временные моменты. Вполне объективные… Ты-то уж должен их понимать.

Я опять ничего не понял:

– Я? Что понимать?

Но старик закрыл тему:

– Греческий салат и Камю. Бордери. А, да, другого-то у вас и нет…

Я отошел к кассе, но в голове крутилось: ты-то уж должен понимать… Что я должен понимать? Что? И опять я следил, как Камю исчезал в каком-то срединном пространстве, так как в счете не оказывалось записей, а старик оставлял на стойке вполне реальные деньги, и как он шел к двери совершенно босой, а Николай не обращал на это никакого внимания. Я совершенно вышел из себя и на этот раз решил пойти до конца: я выбежал следом и поначалу потерял старика. Побежал наугад в ту сторону, куда уходил в тот день друг Тихого – он кстати, так больше и не появился с того раза – и нашел старика совсем рядом, на повороте. Поставив ногу на бордюр, он… завязывал шнурки на ботинках. Закончив, он оправил джинсы, кривясь, разогнулся и, заметив меня, как мне показалось, совсем не удивился, но видно для порядка спросил:

– Ты чего?

– Так… Я хотел узнать…

– Что ты хотел узнать?

– Как вас зовут?

Он улыбнулся.

– Ты же знаешь.

– Я догадываюсь. Но я хочу, чтобы вы сами это сказали.

– Зачем?

– Я хочу, чтобы все объяснили.

– Я? Что я должен объяснять?

– Происходят странные вещи, и я…

– Ничего странного, – заявил старик и, прерывая разговор, двинулся в сторону бульвара. Я догнал его. На языке вертелся все тот же вопрос, но после всего я уже даже знал, как задать его. Старик, словно прочитав мои мысли, помог мне, буквально приказав:

– Ну, спрашивай!

– Как вас зовут?

– Павел…

Он помолчал и добавил то, что мог, наверное, уже и не добавлять:

– Павел Кирдяев.

В ответ я залепетал скороговоркой:

– Да? Вы тезка одного моего друга. Только я его назвал Тихий… Ну, прозвище такое…

Старик оборвал меня:

– Я не тезка.

Я остановился, а старик продолжил путь к бульвару, откуда неслась обычная для этого времени разноголосица мелодий и звуков. Снова догнал старика я уже на бульваре, едва не потеряв его, что было для этого места немудрено – уже к девяти вечера здесь было почти ежедневно не протолкнуться, а в некоторых точках – у двух памятников: сидячего и стоячего – так и вовсе возникали пешеходные пробки. Старик, правда, не пошел ни к одному из них, а разместился где-то между, найдя место на краю одной из скамеек. На ней уже размещалась одна очень странного вида компания. На странность ее, как и, впрочем, всего остального происходящего вокруг меня, я не обратил с первого взгляда внимания. Я был поглощен стариком и своим следующим к нему вопросом. Но, присмотревшись невольно к нашим сиюминутным соседям, сразу понял, что наблюдаю нечто совсем необычное. Средний возраст компании, к которой мы так запросто присоединились, был никак не меньше семидесяти: две старушки помоложе в окружении пяти дедов, одному из которых можно было дать и все девяносто. Но одеты все они были как тинейджеры: джинсы, кепки, рубашки навыпуск, толстовки с жилетками. Старушки столь естественно балансировали на огромных платформах своих высоких шнурованных ботинок, а дедки так умело двигались под рэперские мелодии включенных ими мобильников, что не создавалось впечатление маскарада. Нет, все они были как бы на своем месте. Изучая компанию, я невольно отвлекся от старика, но он и не собирался куда-то идти, и, явно скучая, изучал окрестности. Я проследил за его взглядом и вскоре закружился на месте как волчок, на время начисто забыв о старике. Таких компаний, как наша, было много. Точнее сказать, почти всем находящимся в тот момент на бульваре было далеко за шестьдесят, и все были одеты и вели себя, как молодые люди. Все, все: панки, готы, эмо, подкрашенные лгбтешники и просто гопники – все они, покрытые сединой и морщинами, заполняли бульвар, ведя себя до нельзя естественно, будто бы все так и должно быть на самом деле. И седыми стариками были даже полицейские патрули… Правда, среди казавшейся бесконечной толпы молодых стариков встречались и действительно молодые люди, и даже дети, но значительно меньше. Я взглядом выдергивал их то тут, то там – они легко бросались в глаза своими тертыми пальто, обвисшими плащами, драповыми кепками. Одна парочка лет двенадцати едва шедшая под руку и в два костыля, прошла мимо меня, и я случайно поймал тусклый, уставший взгляд девочки, так не вязавшийся с ее гладким, без намека на морщины лицом…

Мотаясь по бульвару, я невольно удалился от старика, опомнился у стоячего памятника и спешно вернулся – вопросов к нему стало больше, много больше. Но его не было на месте. Я покружился по бульвару и, конечно же, не нашел его в пестрой толпе перевертышей. Он исчез. Я побрел в сторону бара. Звуки высокой, солирующей скрипки догнали меня перед самым поворотом. Я остановился и прислушался, но так и не смог узнать мелодии, и вдруг подумал, что старик неслучайно привел меня на бульвар, он явно что-то хотел этим сказать. Но что? Посмотрев в сторону бара, я увидел Николая на входе. Люди проходили мимо него внутрь, не задерживаясь. Он устало, как после ночной смены, улыбался, и его улыбка, как и не узнанная мною мелодия, напомнила мне вкус «Камю Бордери», налитого лучшему другу в вечерних сумерках, в уставшее бабье лето в бессрочном ноябре. Следом пришло яркое, как вспышка света при рождении, понимание того, что четвертого ноября на бульварной скамейке нашли уже остывшее за ночь тело молодого человека. Иней редкой сахарной пудрой покрывал его лицо и руки, сложенные на груди – в ту ночь были первые заморозки. Сержант, старший наряда, пошарил по карманам и достал паспорт, определив по ходу:

– Замерз… Хотя нет, своим захлебнулся, – буркнул он, присмотревшись, и прочел, открыв вторую страницу: – Бугаев Константин… 26 лет…

Колыбельная

Моя мама продала меня своей сестре за десять тысяч. Она так и сказала:

– Купи…

Это она так ответила на вопрос: