Нет

Владимир Семенович прикрыл дверь, постоял около неё, держась за ручку, и присел к столу. С минуту он вертел нож в руке, пытаясь сосредоточиться на точных движениях пальцев, но и нож ничего существенно не поменял, и его пришлось оставить в покое. Тем более что наличие его в руке сегодня отчего-то пугало, вызывало непреодолимое желание избавиться от всего твердого и однозначно предназначенного. Будайкин вытер вспотевшие ладони о клеенку и постучал пальцами по столу. Но стук этот, быть может, своей монотонностью только усилил беспокойство, и Будайкин поспешил сжать пальцы в кулак. Так он посидел минуту за столом, соображая, в каком часу начинается его смена. Вышло, что у него еще есть час. Совсем немного, чтобы удостовериться в ошибочности мучивших его утверждений, так как выходить на смену в их сопровождении, очевидно, не представлялось возможным. Работа в такой ситуации исключалась вовсе, а между тем сменщика не было, и они уже третьи сутки работали втроем, тогда как объект требовал, по меньшей мере, пятерых. Все это само по себе осложняло работу донельзя, а тут еще эти мысли. Владимиру Семеновичу было отчего впасть в ступор. Тупик. Выхода нет. Приехали. Такие словечки застучали у него в голове, соусом перемежая прежнее: нет и не было, усиливая его без того разрушительное воздействие.

Прикинув – часы висели над столом – Будайкин решил доспать положенный ему час. В конце концов, есть П. или нет, сна никто еще не отменял. Будайкин лег лицом в подушку и сразу понял, что этот час ровным счетом ничего не изменит. П. не появится ни в этот час, ни после. Никогда. От этого безысходного «никогда» ему стало еще более не по себе. Будайкин тихо завыл. Но вместо требуемого тоскливого волчьего крика вышло какое-то детское – из серии, мам, ну, купи мороженое – нытье, дополненное терпким и удушающим запахом давно нестиранной наволочки.

Будайкин замолчал, но тут же был вынужден издать звуки вновь – мысли, так безапелляционно разорвавшие его жизнь на до и после, сразу вернулись. Правда, получилось теперь нечто другое, что-то совсем уж жалобное, не плач, а будто причитание, перешедшее к исходу получаса в прямо-таки голодное коровье мычание, поглощаемое, впрочем, без остатка подушкой – так глубоко вжался в нее Владимир Семенович. Он продолжил беззвучно для окружающего мычать и в последующие полчаса, перемежая протяжные звуки бормотанием и причмокиванием, которых с течением времени становилось все больше, пока к исходу часа они не вытеснили мычание из подушки совсем. Всегда тонко чувствовавший время, Владимир Семенович не ошибся ни на минуту и повернулся на спину, как раз когда секундная стрелка по истечении часа начала задирать нос, и оставшиеся полминуты Будайкин молча наблюдал за ее неуклонным взрослением, забыв на время, что П. нет. Но как только стрелка пересекла границу и упала в новый час, П. опять не стало, и Будайкин вдруг неудержимо и во всю глотку закричал. Но крика его никто не услышал. Возможно, повторись он, напарник у шлагбаума и смог бы что-то там уловить, а так он потонул в монотонном шуме грузовиков и погрузчиков, накрывавшем базу с утра до вечера и смолкавшем только ночью, да и то относительно: как раз тогда – без графика, как попало – прибывали дальнобойщики. Теперь же крик Владимира Семеновича остался с ним наедине. И он не посмел его повторить, таким жутким этот крик ему показался. Про себя Будайкин решил: пускай себе П. нет, чем слышать еще раз такое. Его голос странно, по-животному, изменился; в нем, как это обычно у всякого человека бывает, не было попытки слова, не было попытки что-то сказать, нет, это был крик сам по себе, бессмысленный, нечеловеческий, ни к кому не обращенный, словно вылетевший не из рта, а откуда-то из всего тела, из мяса, из земли и воздуха, из тьмы, из бездны…

Шел десятый час. Будайкин пристально и, никак не пытаясь подняться, смотрел в потолок. Он – крик сказал ему это – точно знал, что П. нет и не было. Трещины на потолке пустынной паутиной заполняли глаза Владимира Семеновича, и он не понимал, как ему теперь жить дальше…

Напарника звали Сережа. Так его называл при личной встрече сам Будайкин. При начальстве он, правда, употреблял фамилию – Волохов. Но это только при начальстве, для порядка, не более. Сережа только-только отслужил срочную и еще не успел остыть от «так точно» и «разрешите идти», что, напрягая других, Владимира Семеновича радовало, и его военное прошлое находило в Сереже какой-никакой выход и удовлетворение. И, думая теперь о Сереже, Будайкин с сожалением признал, что его авторитет как первого номера смены, как раз в эти минуты подвергается серьезному испытанию, поскольку Семеныч – именно так все его звали за глаза в конторе – никогда не опаздывал и жил по однажды им усвоенному от комбата японскому правилу: опоздать – значит придти менее чем за десять минут до назначенного срока. И правило это сегодня уже не было выполнено. И более того, Семеныч опаздывал, реально опаздывал, что уж совсем не вязалось с ним, и Будайкин мог только догадываться, какие объяснения придумывал в данный момент этому факту его молодой коллега.

От таких размышлений Владимиру Семеновичу ой как поплохело, но встать и пойти сменить Сережу он не мог – как можно менять напарника на посту, когда П. нет? Такой вопрос забором стоял перед Будайкиным, заслоняя от него все прочие неурядицы и нестыковки его в обычном поведении, которые уже почти наверняка стали заметны не только ему одному, но только что он мог с этим поделать? Покинуть пост Серёжа – тем более у шлагбаума – до прихода сменщика не мог. Оставалась еще рация, но она была на общем доступе, и опоздание Семеныча, в случае его разговора с ним, сразу становилось общим достоянием. Общее достояние измерялось на тот момент третьим номером смены, новичком, с которым отношения у Сережи, в отличие от Будайкина, проявлявшего отеческую заботу, сразу не заладились. Были опасения, высказанные однажды самим Будайкиным, что третий, так сказать, стукачок, поэтому выдать в эфир неявку Семеныча на смену Сережа сразу не решился, но по прошествии получаса от контрольного срока Будайкин сквозь полудрему услышал над головой – рация лежала на полке над кроватью – знакомый скрип и пощелкивание, а затем и явно взволнованный сережин голос:

– Первый, ответьте. Как слышите? 10.30. Полчаса смены. Прием.

Формулировки, выбранные Сережей, что Будайкин не мог не отметить, были самые нейтральные, мало что третьему уху говорящие, но в связи с тем, что рация в целом использовалась крайне редко и только в назначенные расписанием сроки, не могли все же не обратить на себя внимания, поэтому взяв рацию, Владимир Семенович долго не мог решить, что сказать в ответ. То, что в итоге сорвалось в эфир, явно не планировалось Будайкиным. Оно вылетело из него, зависнув будоражущим тезисом в голове напарника:

– П. нет, Сережа. Как слышишь меня, прием.

Сережа относительно быстро переварил услышанное. Он уже успел хорошо узнать Семеныча и чувства юмора в нем не отмечал. Поэтому, почти сразу и вполне серьезно, уточнил:

– Что с случилось? Он умер?

На что и получил ответ, заставивший его на этот раз замолчать надолго:

– Нет, Сережа, что ты! Этого не может быть. Его вообще никогда не было.

Мысли эти, выданные в эфир, озаботили не только Сережу, но и третьего, который был удивлен ими не менее, если даже не более Сережи, но зная Будайкина всего-то неделю, не придал ей серьезного значения, подумав, прикалывается, мол, старый, чего там. Сам же Владимир Семенович вдруг понял: то, что было только частью его самого, теперь стало общим. И более того, он никак не может контролировать этот переход, совершавшийся с данного момента помимо его воли. Он контролировал себя и свою речь только до мысли о П., которая существовала как бы сама по себе, превращаясь из мысли в слово без ведома Будайкина. Она – эта мысль об отсутствии того, кто вроде бы реально есть – была как бы вне его пространства и времени, везде и всюду, она была всем, а он был лишь ее проводником, средством, у которого не спрашивали разрешения на использование, но ставили перед свершимся фактом, которому надо было только подчиниться и все. Ввиду чего и дальнейшие вопросы Сережи раздваивались для Будайкина на две независимые друг от друга части: он понимал, что надо ответить и что надо сделать: извиниться, пойти и сменить Сережу, но отвечал другое и ровным ничего не делал.