Сказы

Игорь Гергенредер

Сказы

И встали

Сказ

Он и весь их род - из Артемовки. Так себе, невидный был паренек. Забрили в солдаты, а унтер-офицер - живоглот. Гоняет их, мордует, пока пар из ушей не пойдет. Ага, пошел пар! Теперь кипятком поссыте:

- И сели! И встали! И сели! И встали!..

Чтоб на корточки садились и вставали. Ну, некоторые тут ноги и протянут. А он каким-то случаем сбежал. Маленько до своей Артемовки не дошел - в нашей деревне просил хлеба под окном и упал. Люди глядят: из могилы, што ль, вылез? Покойники краше бывают. На нем собакам глодать нечего. Не узнали в нем артемовского. Его б отец-мать не узнали.

Подправился у нас на корках, на вольном воздухе. А памяти нет - унтеру спасибо сказать. Бормочет одно: "И встали... и встали..." За прокорм стал по дворам помогать, ночует в сараях.

Заезжает к нам Калинин. Было до революции, но Калинина наши мужики уже уважали.

- Гляди, Михаил Иваныч, до чего царизм довел! Вон человек носит мешки с мукой, а не знает, кто он такой.

Калинин с ним так-сяк заговаривает, а он:

- И встали... И встали...

Рот в слюнях, а как зовут - не скажет. Михаил Иваныч:

- Как же вы его зовете?

Так, мол, и зовем: "И встали".

Калинин:

- Нет, эту насмешку мы не оставим! "И встали" - первая буква "и". Ваша деревня - Осиповка? А Осип по-культурному - Иосиф. Вот два "и" и сошлись. Имя готово. Вторая буква - "в". Как вашего попа-то зовут? Виссарион? И два "в" сошлись - отчество есть. Осталось - "стали". Это уж на фамилию, только "н" добавить.

Иосиф Виссарионович Сталин.

Люди и ахни:

- Ай, да Михаил Иваныч! Был не человек - сделал человека!

Увез его Калинин с собой. В партию его. Там с ним занимались, и все он вспомнил. Говорить стал, но разговор - не чистый. Стараются над ним, а он никак не может чисто говорить. Ему обидно. Тогда Ленин велел считать его за грузина. Все грузины эдак говорят, и им не обидно.

С того Сталин-то и грузин.

Очень жалел себя за то, что с ним было.

Там у них Аллилуева - тоже вроде него. На каторге над ней уголовники мудровали. Узнали, что она - дочь пономаря, и заставляли петь: "Аллилуйя".

Сталин мученный, она мученная - сошлись. Пока раздеваются - молчат. А сплетутся - и как прорвет их. Он: "И встали, и встали..." Она: "Аллилуйя..."

Кончат - и спорить, кто из них несчастнее. Спорили, спорили - она и застрелись: доказать ему. А он:

- Доказала, что я - несчастнее!

Кто себя убивает - несчастный человек, но еще-де несчастнее - из-за кого другие гибнут.

А то нет? Это ль счастье - стрелка поднимается, только если рядом дивизия гаркнет: "И встали!"

Привезут ему на дачу честных девок, а дивизия уж выстроилась. Гаркнет он одной сломает плетень, уваляет ее. Гаркнет еще дивизия - второй девке незабудку насквозь, порезвей его подбрось. Вот те подвиги! Куда Магнитке... Вот за что "Героя Труда" давать.

Да... а дивизию-то после - под расстрел. Чтоб не было болтовни. Но все-таки кто-никто брякнет: он и этих - паф! - генералов-то. То-то и Сталин!

Так вошло ему в характер: чего доброго ни сделает, тут же - расстрелы. Вроде как покойной Аллилуевой доказывает: "Вишь, насколь я несчастнее?!"

Мучается несчастьем-то, вино попивает - и понизил цены. Ничего, мол, я это перекрою: выселю народу побольше, пересажаю, расстреляю.

А народ рад: цены снизились! Чудо из чуд! Это кому снилось? И ни теперь, и никогда не приснится.

Сталин смотрит, какой радости понаделал. Сколь ни придумает посадить, расстрелять - все мало, чтоб такую радость перекрыть. Ходит-страдает, трубку сосет. Иссосал этих трубок! Ну, мол, пусть меня паралик долбанет, если не придумаю.

Думал-думал, не придумал. Его и долбанул паралик.

Володька Лень

Сказ

Мавзолей врыли, брехни до неба навалили, а наши матвеевские могли б разъяснить. Конокрад он был. Знали наши его отца-мать, всю семью. На выселках жили - от Матвеевки пешком дойти ерунда.

Из-под любой стражи уведет коня! Уж как мужики исхитрялись его словить - нет! Уж и кару ему удумали: связать проволокой - и на муравейник. Пускай до белых косточек объедят. Но на то надо его с краденым конем взять. Поди возьми!

Брал его только сыскной - из уголовного, из Уфы. Володька-то от мужиков улизнет с конем, а перековать - лень. Укрылся в тайное место, созвал полюбовниц - и ну в навздрючь-копытце огурца бить! А сыскной по следу подков разыщет. Через свою лень Володька в тюрьме. Так и прозван - Володька Лень.

Отсидел - снова ворует коней. Так же опять его возьмут, а он:

- Талант мой не унижен! Взяли исключительно по моей лени, а не оттого, что кто-то ловчее меня. Я - конокрад самолучший!

Низенький, кряжистый, ходил вразвалку, башка смолоду лысая. Но кичился собой! Был бы он комар, только на стоячие бы херы и садился. Старики говорили: уж так себя любит, что и на лень свою не налюбуется. В тюрьму идет, а от нее не отстанет.

Отец нудил его, чтоб он остепенился. Женись! А Володька: женюсь лишь на той, кто кобылой заржет, когда конфета ей дых запрет! Своего называл не иначе, как конфетой.

Девку отец подыщет, наперед уговорит, чтоб ржала. Володька ее бахнет, аж она ахнет: заперся дых. Взорет она, взмыкнет, заверещит...

Володька отдуплится - встал, пот утер, высморкался на землю.

- Не ржанье, а целкопрощанье!

Кто-то сказал отцу про Надьку Кашину. Жила в деревне Кашной. Там, почитай, все - Кашины. Исстари здоровы ячневу кашу жрать. Так и сидят на крупе. Вот Надька объяви: все Кашины, а я - Крупская! Виду никакого, зато Крупская! Кто только ей ни вдувал забубенного - а замуж не берут. Она раз со злости скажи: если не за жеребца, так за маштачка я бы пошла!

Отцу Володьки и говорят: эта заржет!

Он с Надькой сговорился, к Володьке хочет везти, а она: свози, для верности, к бабке. Бабка дала шарик жженого сахару. Пред тем, говорит, как гололобого в шапке утеплить, пропихни этот шарик в шапку.

Крупская пропихнула. Стали они с Володькой махаться: Володька в обморок, Надька - ржать. В село табун гнали, жеребец своих кобыл забыл, на

дыбы:

- И-и-го-го-о!!!

Бабка заварила в сахар верблюжью колючку. Сахар от пихаловки растаял: вышло сверх удовольствия...