Схватка

давайте ему говорить!"

Яго. Не давайте ему говорить! И это, по-вашему, свобода слова? (Поднимается на трибуну.) Я долго говорить не буду. Давайте посмотрим на вещи просто: держались-держались, а теперь, после всего, вы хотите сдаться? Мы же все одной веревочкой связаны, а вы, значит, решили, как вам выгоднее? Механики вам помогали, а вы к ним спиной поворачиваетесь, да? Что же вы раньше не сказали, мы бы тогда не начали забастовку! Вот и все, что я хотел сказать, а что до старого Томаса - плохо он читал библию. Если вы уступите Компании или профсоюзу, это будет означать, что вы нас предали... чтобы спасти собственную шкуру... Как ни крути, грязное дельце получается - вот так!

Он сходит с трибуны. Рабочие явно смущены его короткой речью, которую он произнес ровным, не без издевки, голосом. Из рядов выходит Раус и вспрыгивает на трибуну. Он возбужден до крайности. По толпе прокатывается

гул недовольства.

Раус (голос у него срывается от волнения). Я складно говорить не обучен, но тут не смолчишь. Люди мы или кто? Наши матери голодают, а мы смотрим, да?

Робертc (подаваясь вперед). Раус!

Раус (яростно смотрит на него). Сим Харнесс правильно говорит! Я передумал.

Эванс. Эх ты! Переметнулся, а не передумал.

Раус (вне себя от возбуждения). Он правильно сказал: "Помогите нам, а мы поможем вам". У нас с самого начала ошибка вышла. А кто виноват? Он виноват. (Показывает на Робертса.) "Будем, - говорит, - драться с этими разбойниками. Жать на них до последнего!" А что получилось? Им хоть бы хны, а нас прижали и семьи наши прижали. Истинная правда это. Я не оратор, друзья. Это кровь во мне говорит, душа моя говорит. (Делая угрожающий и в то же время виноватый жест в сторону Робертса.) Он тут снова агитировать начнет, так вы его не слушайте! (По толпе словно бы прокатывается тяжелый вздох.). Не слушайте вы этого дьявола! (Робертс смеется.) Сим Харнесс правильно сказал. Кто мы без профсоюза - горсточка сухих листьев, дым, ничто! Я не оратор, но скажу: надо кончать! Нечего женщин и детей голодом морить.

Протестующие восклицания почти тонут в гуле одобрения.

Эванс. Ты то почему перекрасился?

Раус (метнув яростный взгляд). Сим Харнесс знает, что говорит. Нам надо договариваться с Лондоном. Я не оратор, но скажу: хватит нам горя хлебать.

Он затягивает на шее шарф, вскидывает голову и спрыгивает на землю. Толпа рукоплещет и подается вперед. Раздаются крики: "Хватит! Да здравствует профсоюз!" "Харнесс верно сказал!", но Робертc спокойно поднимается на

трибуну.

Рабочие на мгновение затихают.

Кузнец. Не будем мы тебя слушать! Заткнись!

Генри Раус. А ну проваливай!

Толпа с криками подступает к трибуне.

Эванс (яростно). Дайте ему сказать! Говори, Робертc!

Балджин (бормочет). Если что, я ему башку проломлю.

Робертc медленно обводит рабочих взглядом, и они замолкают. Он начинает

говорить. Один из лодочников встает.

Робертc. Меня, значит, не хотите слушать? Рауса и старого Томаса слушали, а меня не хотите? Вы даже Сима Харнесса слушали, забыв, как справедливо поступил по отношению к вам профсоюз. Может быть, вы еще этих людей из Лондона послушаете? Чего же вы ворчите? Вам же нравится, когда вас топчут ногами.

(Видя, что к трибуне проталкивается Балджин, говорит грустно).

Ты, конечно, хочешь своротить мне челюсть, Джон Балджин. Позволь мне сначала сказать, а потом уж бей, если это доставит тебе удовольствие. (Балджин угрюмо останавливается.) Будь я обманщиком, трусом или предателем, вы бы охотно выслушали меня. (Ропот прекращается, наступает мертвая тишина.) Вы думаете, что мне очень выгодна эта забастовка? Есть среди вас хоть один, кто потерпел бы такой ущерб, как я? Есть среди вас хоть один, кто бы на ней потерял восемьсот фунтов с тех пор, как мы бросили работу? Ну, отвечайте же! Сколько потерял старый Томас? Пять, десять фунтов или сколько там? Его-то вы слушали, а что он говорит: "Никто не скажет, что я не верю в принципы... (со злой иронией). Но если Судьба говорит "хватит", нечего идти против нее". А я вам вот что скажу: если человек не решается сказать Судьбе... (с каким-то восторгом): "Я на том стою, попробуй сдвинь, если можешь!" - значит, его принцип - лишь бы брюхо набить! Старый Томас говорит: "Мы должны быть чистые сердцем, честные, справедливые и милосердные и должны покориться Судьбе!" А я скажу, что Судьба несправедлива и жестока. Взять, например, тех, кто живет за холмом, они по себе это знают. Вымотаются за день, и каково им ночью в пургу тащиться в этакую даль! Ведь каждый шаг словно с бою берешь. Может быть, лечь в снег и отдаться на милость милосердной Судьбы? Попробуйте-ка и тогда быстренько узнаете, с кем имеете дело. Нет, только так... (Ударяет кулаком по воздуху.) ...в открытой схватке, человек может стать человеком. А старый Томас бубнит: "Уступите, поклонитесь, прекратите эту ненужную свару, и враги, может быть, кинут вам корочку за послушание".

Яго. Ни за что!

Эванс. Будь они прокляты!

Томас. Я этого не говорил.

Робертc (язвительно). Не говорил, так думал! А что о библии говорил? Библия, мол, против! В первый раз слышу, что библия и Судьба рядом идут. Этот молодой человек (показывает на Рауса) сказал, что я дьявол. Будь я дьяволом, тех, кто толкует о сдаче, я бы на медленном огне жарил. Только трусы и предатели могут говорить о том, чтобы сдаться!

Генри Раус (видя, что его брат протискивается вперед). А ну, Джордж, дай ему! Чего он зря языком треплет?

Робертc (выкидывая руку). Постой, Джордж Раус, не время сводить личные счеты. (Раус останавливается.) Тут еще один выступал, мистер Саймон Харнесс. Не очень-то многим мы обязаны мистеру Харнессу и профсоюзу. Что они говорили? "Отступитесь от своих товарищей, а не то мы отступимся от вас". И отступились!

Эванс. Верно, отступились!

Робертc. Мистер Харнесс, может быть, и неглупый человек, но он опоздал. (Убежденно.) Что бы ни говорили мистер Саймон Харнесс, и Томас, и Раус, что бы ни говорил любой из вас, - мы победили!

Толпа подступает ближе, все жадно смотрят на Робертса. Тот продолжает с

испепеляющим презрением.

Да, нам пришлось подтянуть пояса. Но вы забыли, какую схватку мы ведем. Я уже не раз говорил об этом, повторю еще. Это борьба, которую плоть и кровь страны ведет против кровопийцы. Борьба тех, кто истощает себя каждым движением и каждым дыханием, против чудовища, что растет и жиреет за их счет по законам м_и_л_о_с_е_р_д_н_о_й Судьбы. Имя этому чудовищу - К_а_п_и_т_а_л! Люди трудятся в поте лица, иссушают свой ум и тело, а он покупает наш труд по цене, которую сам же и устанавливает. Уж я-то как-нибудь знаю это! Они купили то, до чего я дошел собственным умом, за жалкие семьсот фунтов, а потом, не шевельнув пальцем, получили за это сто тысяч! Капитал готов сожрать все сам, никому ничего не отдаст. Капиталисты говорят: "Право же, нам очень жаль вас, бедняги, туговато вам приходится", - но не дадут ни полшиллинга, чтобы облегчить нашу участь. Разве найдется среди них хоть один, который согласился бы заплатить лишний пенс подоходного налога, чтобы помочь бедным? Равнодушное чудовище с каменным сердцем - вот что такое К_а_п_и_т_а_л! Вы уже поставили его на колени и теперь в последнюю минуту хотите отступить, чтобы избавить свою плоть от страданий. Сегодня утром я был у тех людей из Лондона и словно в душу им заглянул. Был там один мистер Скэнтлбери, этакая откормленная нами груда мяса. И вот он сидел, как и другие акционеры нашей Компании, не шевеля ни пальцем, ни языком, лишь загребая дивиденды, - огромное бессловесное животное, которое поднимается только тогда, когда у него отнимают пищу. Я посмотрел ему прямо в глаза и понял, что он б о и т с я, понимаете, боится за себя и за свои дивиденды и жалованье, боится даже акционеров, интересы которых он защищает. Они все, кроме одного, дрожат от страха - точно дети, которые оказались ночью в лесу и пугаются каждого шороха. Я прошу вас, друзья (он замолкает и, подняв руку, дожидается полной тишины): позвольте мне от вашего имени заявить им: "Убирайтесь к себе в Лондон. Рабочие не пойдут ни на какие уступки!" (Волнение в толпе.) Предоставьте мне свободу действий, и я клянусь, что не пройдет и недели, как Компания удовлетворит все наши требования.