Тень Ворона

Значит, Авар в Таэле?

– У него были неотложные дела, – пробормотал Тоарсен, толкая Форана в центр королевского ложа. – Он вернется поздно ночью, а императора поприветствует за завтраком.

Когда молодые мужчины покинули спальню, император открыл глаза и скатился с ложа. Он подошел к зеркалу размером в человеческий рост и пристально стал себя рассматривать при свете оставшихся гореть нескольких свечей.

Грязного цвета, слишком густые волосы, которые сегодня утром были закручены в локоны, теперь сосульками свисали на прыщавое и бледное лицо. Руки, некогда выделывавшие нечто невероятное с мечом, были мягкими, коротенькими и толстыми. Пальцы были унизаны перстнями, которых его дядя всячески избегал.

«Ослабь хватку меча, мальчик, – как-то сказал регент. – Человек, который не может защитить себя, полностью зависит от других».

Форан слегка дотронулся до зеркала.

– Но ты все равно умер, дядя. Ты оставил меня одного.

Один. Страх сжал желудок. Пока Авар был с ним, Память приходила каждую ночь.

Если Авар в Таэле, как заявил Тоарсен, он останется у своей дамы в городе. Форан мог бы послать за ним рассыльного, чтобы привести сюда.

Император внимательно присмотрелся к своему отражению в зеркале и засучил рукав своей рубахи свободного покроя. В зеркальном отражении были едва видны слабые следы, которые на нем оставляла Память каждую ночь. Они были почти невидимы в тусклом свете свечей.

Авар собрался солгать своему императору: Авар, который был единственным другом Форана!

Император не сделал ни единого движения, чтобы позвать рассыльного.

Пища поступала нерегулярно через маленькое отверстие, расположенное рядом с полом. Таер его даже не заметил, когда в темноте впервые изучал свою камеру. Чья-то рука открывала металлический навес и проталкивала через него поддон с водой и хлебом, после чего сразу же навес закрывался и запирался на щеколду. Таер не успевал сфокусировать зрение.

Однако он был благодарен и за такие краткие мгновения, потому что они доказывали, что он не ослеп.

Хлеб всегда был хорошим, с добавками соли и трав, сделан из просеянной пшеничной муки, а не из дешевой ржи. Такой хлеб подают на стол лорда, а не в тюремную клетку.

Сначала он пытался выстроить все события в логическую цепочку, но пленение не укладывалось в рамки здравого смысла. В результате он пришел к заключению, что для принятия решения он упустил много информации.

Но потом пришла отчаянная ярость.

Он засыпал, только когда уставал, изнуренный гневом и бесполезными попытками выбраться из клетки. Когда он понимал, что теряет счет времени, принимался рассказывать себе истории, услышанные от старых людей в Редерне, сохраненные слово в слово и передаваемые от одного поколения к другому. Много было как песен, так историй и баллад. И почти каждая занимала не меньше часа.

По прошествии изнурительных часов он переставал петь, переставал думать, ярость исчезала, и он впадал в отчаяние. Но даже это в конечном итоге ничего не меняло, и он оставался один.

В конце концов он нашел, чем заполнить свое время в заточении. Он выполнял упражнения, которые запомнил со времен, когда сам был солдатом. Сначала он доводил до совершенства одно, которое получалось в ограниченном пространстве, а потом принимался за другое. И только когда с него сходило семь потов и силы иссякали, он в изнеможении опускался на корточки и рассказывал одну историю. Потом он отдыхал или снова упражнялся: в зависимости от внутреннего импульса.

Но также существовала некая магия, которая указала ему цель.

Он знал кое-что из того, на что способна его магия. Сэра делилась с ним своими знаниями – не смотря на опасность, он в течение многих лет кое-что использовал. Помогало то, что его магия была не такой явной, как у Сэры, о которой все знают. Его магия была едва различима.

Своими песнями он мог успокоить пьяного агрессивного человека или испуганному придать мужества. Такое может сделать любая музыка, но у него это получалось более эффективно. На выбор он мог вспомнить песню или письмо и воскресить в памяти слово в слово спустя многие годы. Когда он пел в таверне в Редерне, он всегда последней песней веселил слушателей.

Это вызывало в нем чувство вины, потому что Сэра полностью отказалась от магии. Она никогда не напоминала, никогда не выпускала наружу силу, пользоваться которой она прекратила.

Он же не мог забыть о музыке никогда.

Некоторых вещей он избегал. Что-то могло нанести вред слушателям; сама по себе музыка могла вызвать мрачные эмоции у публики. Здесь никакой магии. Он был очень осторожен и не использовал свою магию, чтобы заставить кого-либо подчиняться его воле – слов было достаточно. И потом существовали некоторые вещи слишком явно магические, чтобы использовать в Редерне.

Находясь в одиночестве в своей камере, он преуспел в создании маленьких огоньков, аккомпанировавших его песням с самого начала. Они мерцали и едва светились, но у него создавалось ощущение комфорта.

Со звуками было сложнее, хотя раньше он случайно их уже вызывал. Однажды, после довольно опасной битвы, он с компанией офицеров участвовал в шумной пьянке, и кто-то всучил ему в руки маленькую лиру, добытую в качестве трофея. Он спел песню о прекрасных девушках и домашних животных со скотного двора. Он тогда был совершенно уверен и единственный заметил, что хоровое мычание и кряканье возникли реально и ему подпевали.

Он попытался по-новой повторить эксперимент, когда впервые пришел гость.

Постоянная темнота обострила его остальные чувства, и когда над его головой раздалось шарканье ног о паркет, он остановился на полуслове. Он замолчал и сидел, ожидая, что будет дальше.

В конце концов он снова услышал тот же самый звук, еле различимый из-за шума воды, текущей под решеткой в дальнем углу камеры.

Это не крыса; крыса была слишком легкой, чтобы крепкий паркет скрипел под тяжестью ее веса. Он почти не сомневался, что шум произвел человек.

– Эй, крикнул он. – Кто здесь?

Паркетные доски произвели слабый удивленный скрип и потом… ничего. Кто бы это ни был, он ушел.

Спустя неопределенный промежуток времени, когда Таер упражнялся в отжимании, снова послышался скрип. Таер застыл, боясь, что если пошевелится, неизвестный снова исчезнет. Он не слышал ни единого звука, но каким-то образом знал, что гость ушел. Отчаянно нуждаясь в компании, Таер обратил все мысли на то, чтобы соблазнить гостя остаться.

Таер пробудился от ощущения, что поблизости кто-то есть. Он не слышал ничего, но чувствовал, что кто-то наверху стоял и слушал. Он сел, прислонился спиной к стене и начал рассказ с традиционного вступления.

– Случилось так, как всегда бывает, – начал он.

Если бы он решился закрыть глаза, то мог представить, что прислонился к стене у себя дома и рассказывает истории своим детям, чтобы они угомонились и быстрее заснули. Сэра бы хлопотала по дому – она всегда в движении. Он подумал, что она наверняка бы рассердилась, как это иногда бывает, когда Ринни устала, а мальчики никак не успокоятся. Ее лицо спокойно, но напряженные плечи выдают ее состояние.

Интересно, она знает, что со мной произошло? Она ищет?

Это мысль о прошлом, но она несла определенное успокоение.

– Шестнадцатилетнему юноше пришлось стать королем, – продолжил Таер, – когда его отец геройски пал в битве. Война тогда была обычным делом, и унаследованное им королевство было не таким уж большим и могущественным, чтобы король мог отсидеться в безопасности, предоставив возможность за него сражаться генералам.

История о Порабощенном Тенью, или, иными словами, Черном короле, была одной из тех, которые он знал настолько хорошо, что даже однажды на спор в полупьяном состоянии рассказал ее слово в слово задом наперед.

– Этот молодой король, – повествование шло своим чередом, – был хорошим монархом, который не скупился на чины и награды и создавал условия для процветания своим приближенным, а остальным не давал умереть голодной смертью. Он удачно женился и через определенный срок стал отцом пятерых сыновей. Шли годы, и его сыновья превратились в мужчин, благосостояние в его королевстве росло, потому что король ухитрялся сделать так, что соседние королевства предпочитали воевать друг с другом, а не нападать на его людей.