Дело Артамоновых

Горький Максим

Дело Артамоновых

М.Горький

Дело Артамоновых

РОМЕНУ РОЛЛАНУ ЧЕЛОВЕКУ, ПОЭТУ

I

Года через два после воли (т.е. после отмены крепостного права в 1861 г. - Ред.), за обедней в день преображения господня (6 августа по ст. стилю, т.ж. яблочный спас - Ред.), прихожане церкви Николы на Тычке заметили "чужого", - ходил он в тесноте людей, невежливо поталкивая их, и ставил богатые свечи пред иконами, наиболее чтимыми в городе Дрёмове. Мужчина могучий, с большою, колечками, бородой, сильно тронутой проседью, в плотной шапке черноватых, по-цыгански курчавых волос, носище крупный, из-под бугристых, густых бровей дерзко смотрят серые, с голубинкой, глаза, и было отмечено, что когда он опускал руки, широкие ладони его касались колен.

Ко кресту он подошёл в ряду именитых горожан; это особенно не понравилось им, и, когда обедня отошла, виднейшие люди Дрёмова остановились на паперти поделиться мыслями о чужом человеке. Одни говорили - прасол (мясник - Ред.), другие - бурмистр (управляющий в имении - Ред.), а городской староста Евсей Баймаков, миролюбивый человек плохого здоровья, но хорошего сердца, сказал, тихонько покашливая:

- Уповательно - из дворовых людей, егерь или что другое по части барских забав.

А суконщик Помялов, по прозвищу Вдовый Таракан, суетливый сластолюбец, любитель злых слов, человек рябой, и безобразный, недоброжелательно выговорил:

- Видали,- лапы-те у него каковы длинны? Вон как идёт, будто это для него на всех колокольнях звонят.

Широкоплечий, носатый человек шагал вдоль улицы твёрдо, как по своей земле; одет в синюю поддёвку добротного сукна, в хорошие юфтовые (из бычьей кожи, выделанной по русскому способу, на чистом дёгте - Ред.) сапоги, руки сунул в карманы, локти плотно прижал к бокам. Поручив просвирне (женщина в каждом приходе, приставленная для печенья просвир; обычно вдова духовного звания - Ред.) Ерданской узнать подробно, кто этот человек, горожане разошлись, под звон колоколов, к пирогам, приглашённые Помяловым на вечерний чай в малинник к нему.

После обеда другие дрёмовцы видели неведомого человека за рекою, на "Коровьем языке", на мысу, земле князей Ратских; ходил человек в кустах тальника, меряя песчаный мыс ровными, широкими шагами, глядел из-под ладони на город, на Оку и на петлисто запутанный приток её, болотистую речку Ватаракшу (устар. негодный, неуклюжий - Ред.). В Дрёмове живут люди осторожные, никто из них не решился крикнуть ему, спросить: кто таков и что делает? Но всё-таки послали будочника Машку Ступу, городского шута и пьяницу; бесстыдно, при всех людях и не стесняясь женщин, Ступа снял казённые штаны, а измятый кивер (головной убор - Ред.) оставил на голове, перешёл илистую Ватаракшу вброд, надул свой пьяный животище, смешным, гусиным шагом подошёл к чужому и, для храбрости, нарочито громко спросил:

- Кто таков?

Не слышно было, как ответил ему чужой, но Ступа тотчас же возвратился к своим людям и рассказал:

- Спросил он меня: что ж ты это какой безобразный? Глазищи у него злые, похож на разбойника.

Вечером, в малиннике Помялова, просвирня Ерданская, зобатая женщина, знаменитая гадалка и мудрица, вытаращив страшные глаза, доложила лучшим людям:

- Зовут - Илья, прозвище - Артамонов, сказал, что хочет жить у нас для своего дела, а какое дело - не допыталась я. Приехал по дороге из Воргорода, тою же дорогой и отбыл в три часа - в четвёртом.

Так ничего особенного и не узнали об этом человеке, и было это неприятно, как будто кто-то постучал ночью в окно и скрылся, без слов предупредив о грядущей беде.

Прошло недели три, и уже почти затянуло рубец в памяти горожан, вдруг этот Артамонов явился сам-четвёрт прямо к Баймакову и сказал, как топором рубя:

- Вот тебе, Евсей Митрич, новые жители под твою умную руку. Пожалуй, помоги мне укрепиться около тебя на хорошую жизнь.

Дельно и кратко рассказал, что он человек князей Ратских из курской их вотчины на реке Рати; был у князя Георгия приказчиком, а, по воле, отошёл от него, награждён хорошо и решил своё дело ставить: фабрику полотна. Вдов, детей зовут: старшего - Пётр, горбатого - Никита, а третий - Олёшка, племянник, но - усыновлён им, Ильёй.

- Лён мужики наши мало сеют, - раздумчиво заметил Баймаков.

- Заставим сеять больше.

Голос Артамонова был густ и груб, говорил он, точно в большой барабан бил, а Баймаков всю свою жизнь ходил по земле осторожно, говорил тихо, как будто боясь разбудить кого-то страшного. Мигая ласковыми глазами печального сиреневого цвета, он смотрел на ребят Артамонова, каменно стоявших у двери; все они были очень разные: старший - похож на отца, широкогрудый, брови срослись, глаза маленькие, медвежьи, у Никиты глаза девичьи, большие и синие, как его рубаха, Алексей - кудрявый, румяный красавец, белокож, смотрит прямо и весело.

- В солдаты одного? - спросил Баймаков.

- Нет, мне дети самому нужны; квитанцию имею.

И, махнув на детей рукою, Артамонов приказал:

- Выдьте вон.

А когда они тихо, гуськом один за другим и соблюдая старшинство, вышли, он, положив на колено Баймакова тяжёлую ладонь, сказал:

- Евсей Митрич, я заодно и сватом к тебе: отдай дочь за старшего моего.

Баймаков даже испугался, привскочил на скамье, замахал руками.

- Что ты, бог с тобой! Я тебя впервые вижу, кто ты есть - не знаю, а ты - эко! Дочь у меня одна, замуж ей рано, да ты и не видал её, не знаешь какова... Что ты?

Но Артамонов, усмехаясь в курчавую бороду, сказал:

- Про меня - спроси исправника, он князю моему довольно обязан, и ему князем писано, чтоб чинить мне помощь во всех делах. Худого - не услышишь, вот те порука - святые иконы. Дочь твою я знаю, я тут, у тебя в городе, всё знаю, четыре раза неприметно был, всё выспросил. Старший мой тоже здесь бывал и дочь твою видел - не беспокойся!

Чувствуя себя так, точно на него медведь навалился, Баймаков попросил гостя:

- Ты погоди...

- Недолго - могу, а долго годить - года не годятся, - строго сказал напористый человек и крикнул в окно, на двор:

- Идите, кланяйтесь хозяину.

Когда они, простясь, ушли, Баймаков, испуганно глядя на иконы, трижды перекрестился, прошептал:

- Господи - помилуй! Что за люди? Сохрани от беды.

Он поплёлся, пристукивая палкой, в сад, где, под липой, жена и дочь варили варенье. Дородная, красивая жена спросила:

- Какие это молодцы на дворе стояли, Митрич?

- Неизвестно. А где Наталья?

- За сахаром пошла в кладовку.

- За сахаром, - сумрачно повторил Баймаков, опускаясь на дерновую скамью. - Сахар. Нет, это правду говорят: от воли - большое беспокойство будет людям.

Присмотревшись к нему, жена спросила тревожно:

- Ты - что? Опять неможется?

- Душа у меня взныла. Думается - человек этот пришёл сменить меня на земле.

Жена начала утешать его.

- Полно-ко! Мало ли теперь людей из деревень в город идёт.

- То-то и есть, что идут. Я тебе покамест ничего не скажу, дай подумаю...

Через пятеро суток Баймаков слёг в постель, а через двенадцать - умер, и его смерть положила ещё более густую тень на Артамонова с детьми. За время болезни старосты Артамонов дважды приходил к нему, они долго беседовали один на один; во второй раз Баймаков позвал жену и, устало сложив руки на груди, сказал:

- Вот - с ней говори, а я уж, видно, в земных делах не участник. Дайте - отдохну.

- Пойдём-ка со мной, Ульяна Ивановна, - приказал Артамонов и, не глядя, идёт ли хозяйка за ним, вышел из комнаты.

- Иди, Ульяна; уповательно - это судьба, - тихо посоветовал староста жене, видя, что она не решается следовать за гостем. Она была женщина умная, с характером, не подумав - ничего не делала, а тут вышло как-то так, что через час времени она, возвратясь к мужу, сказала, смахивая слёзы движением длинных, красивых ресниц: