Берег любви

Именно от него услышал я слово совета удивительно простое, однако же прозвучавшее для меня как откровение:

о сложности жизни, о значении испытаний для человека и о понятии чести. И все это у него выходило как-то ненавязчиво, так деликатно и убежденно, что не вызывало протеста. Благодаря ему для меня в новом свете предстали и родители мои, и мореходка, и я сам со своим будущим. Да, он помог мне окрепнуть внутренне. Теперь даже смешно: один сеанс такой психотерапии и... Не знаю, как вы относитесь к медикам...

- А я сама медичка.

- Вот как?! Тогда вам это будет интересно... Некото рые из флотских медиков утверждают, что после нескольких месяцев плавания по морям в человеческом организме наступают заметные физиологические изменения. Меняется, говорят, даже психика. У меня же это началось переменой, пожалуй, в самой структуре характера, переменой весьма крутой... И все это благодаря ему, нашему Ягничу...

- А вы знаете, как тяжело пережил он разлуку с "Орионом"?

- Представляю! Сколько лучших лет жизни ему отдано... Столько пройти под парусами и вдруг...

- Это правда, что парусники свое доживают?

- Безосновательные разговоры, по крайней мере я так считаю... Конечно, эпоха парусов - это как бы юность человечества, его поэтическая молодость... Но мысль творческая не спит, я вас уверяю, упорно и смело она проектирует уже гигантские парусные суда будущего, да и почему бы им не быть? Взметнутся еще паруса невиданной мощности, через океаны будут перебрасывать огромные грузы, соединять континенты, ведь чего-чего, а ветров на планете хватает... Почему не использовать силу ветра, учтя то, что нынче называется энергетическим кризисом... А там, а дальню - кто знает?! Может случиться и так, что известный вам солнечный ветер, срываясь с короны вечного нашего светила, погонит в далекие миры паруса космических Колумбов! Это не пустые мечты, Инна, мысли об этом уже сейчас поселяются в горячих умах некоторых чудаков, к коим, признаюсь, принадлежит и этот странный курсант Заболотный... Паруса, безбрежность и чистота просторов они в самом деле способны захватить человека целиком, в них есть какие-то чары, магия, колдовство, не иначе,- он засмеялся.

- Не столько чары, вы хотите сказать, сколько поэзия парусного полета...

- Это, пожалуй, даже точнее. Вечная тяга куда-то в неизведанное... То, что с сотворения мира было и навсегда останется в натуре человеческой...

- Можно понять нашего Ягпича, почему оп так н но обретет себе покоя...

- Мы вес жалеем о пом, поверьте. На "Орионе"

считается, что Ягпич приносил паруснику счастье... Более того, сказку вам по сгкрсту, у нас с Шаблиоико задача - присмотреться получше к нашему батьке, примериться к нему перед новым рейсом, может, самым ответственным... А еще я ему благодарен за то, что мы с вами встретились, Инна, на этом вот берегу. Могли бы ведь и разминуться, и нигде бы в жизни не пересеклись наши дороги... Скажите,- он неожиданно остановился, взглянул на нее как-то робко и виновато,- вы разрешите... хотя бы радиограммой... Хотя бы изредка обращаться к вам?

Девушка молча стояла в раздумье, в радостном волнении.

- Разрешаете, Инна?

Она утвердительно кивнула головой, не глядя на него, почувствовав, как и в темноте зарделась жарким румянцем.

Снова шли по ласковому побережью, и хотелось им, чтобы никогда оно не кончилось, и чтобы море тихо и напевно шумело, как сегодня оно им шумит, и чтобы дюны, джума за джумой, мягко возникали бы и возникали из темноты, потому что такая это ночь, такая она звездная и теплая, и разлиты в ней тайны, и еле слышной, беспредельной музыкой звучат в ней предвестья чего-то прекрасного.

* * *

Даже па этих благодатных землях, кажется, еще никогда не было такого обильного урожая, как в этом году.

Пшеница лучших сортов - "аврора" и "кавказ" - стоит между лесополосами в самом доле как море золотое. Не выморозило ее зимой, не спалило суховеями в пору вызревания, не уложило бурями - быть великому хлебу! Колос - такого тут не видели даже и деды!

Чередниченко смело телефонирует в район:

- Хлынет зерно - будут прогибаться гарманы, затопим хлебом все элеваторы!..

Центральный кураевский мехток, или гарман, как упрямо именует его Чередниченко, лежит чисто подметенный, хотя на нем еще ни зернышка. Снова прибыли на жатву со своими машинами хлопцы из воинской части, не те, которые были в прошлом году, другие, расположились лагерем там же, у самых ферм. В готовности номер один к жатвенному старту. Ясная голубизна неба сияет над степями, покамест опа не подернулась дымкой уборочной страды, не затянулась парусами пыли на много дней и ночей.

Все ждут, ждут...

И вот он наступает, этот день. Музыкой начинается, пением. Вся Кураевка высыпала в степь на праздник Первого снопа. Люди оделись в лучшие свои наряды, светятся радостным воодушевлением обветренные их лица: дождались! Стоят пшеничные поля, подрумяненные, склонились тяжелыми колосьями, горячим духом солнца веет от них, духом самой жизни. Девичий хор в ярких лентах высится на подмостках лицом к хлебам, поет гимн урожаю, хвалу хлеборобу-труженику. Инна Ягнич сложила для кураевского хора эту песню, эту свою "Думу о степях". Никто не заказывал, сама явилась, сама вылилась на бумагу, как внутренний импульс души, ее зов, ее апофеоз. Все, что девушка пережила вместе с людьми, передумала наедине с собой за эти нелегкие месяцы, все, чем тревожилась, чего ждала, вызрело вдруг и вскипело в душе, чтобы стать песнею для людей. "На чумацьких шляхах, на гарячих airpax",- слышит Ягнич-орионец новую кураевскую думу, и вся его собственная жизнь как бы проплывает перед ним с се голодным нищенским детством и с мятежной юностью когда ходил в Пирей по заданию Коминтерна, и со страшным лихолетьем войны, которая не золотое зерно, а черные бомбы и смерть рассеивала по степям... Но воскресли они, эти степи, снова ожили под мирным и надежным небом, и нива звенит полным колосом, и красавец твой "Орион"

где-то там готовится в новый рейс.

Да, скоро они должны выходить из порта приписки, без тебя молодежь на полнеба разворачивает ветрила... Стоя здесь, среди хлебов, будто наяву видит Ягнич причал заводской и любимый свой парусник, который настроился в далекий поход, в открытые воды Атлантики. Такой, казалось бы, невесомый, легкий, будто скрипочка, а как смело будет бороться с яростными ветрами и громадными волнами, надвигающимися на него... Вот уже направляются к "Ориону" по заводской территории курсанты из высшей мореходки во всегда красивой моряцкой форме - ленты бескозырок развеваются на ходу. Лица юные, у одних беспечальные, у других задумчивые, сосредоточенные. Еще не видели штормов, еще не вытряхивала из них душу стихия, идут группками по двое, по трое, с чолодлнчиками в руках, с синтетическими сумочками, тот - гитарой на плече, тот со стойкой книг под мышкой, книг, которые совсем недосуг будет читать... Чистенькие, отутюженные, они еще не видели того, что предстоит им увидеть, но готовы принять все это с беззаветным мужеством и отвагой юности. И сам он, Ягнич, мысленно уже входит в свою парусную мастерскую, кладет на знакомое место наперстокгардаман, осматривает плотные, вываренные, прокипяченные в масле, ни с чем не сравнимые свои парусины, вдыхает запах смолы, йода, канатов - голова кружится у него от этого несказанного запаха, вобравшего в себя все запахи моря; для Ягнича они сейчас смешиваются с горячим душновато-сладостным духом спелых хлебов...

Инна, племянница, стоит рядом с ним в белом халатике, как-то уж очень ладно перехваченном в талии поясочком (выехала в поле с медлетучкой), с замиранием сердца слушает, как поют ее песню, этот подымающий душу хорал во славу хлеба и хлеборобов, неба ясного, щедрой природы, человека-труженика и его вечной, неистребимой любви к родной земле.

Глаза девушки налились глубоким светом, карие, они вновь сверкают, будто спрыснутые утренней росою...

Комбайнеры в комбинезонах выстроились вдоль поля у своих агрегатов, как танкисты перед боем, серьезные, торжественные, иные даже чересчур суровые. Улыбнутся, блеснут белой костью зубов лишь тогда, когда руки девичьи начнут надевать им на шею тугие венки из свежих колосьев. Так здесь принято, так тут празднуют день Первого снопа. Среди взрослых комбайнеров рядом с отцом улыбается и Петро-штурманец; когда и ему надели венок, он, чтобы скрыть смущение, шутливо покачал головой сюдатуда - хотя и почетно, мол, однако ж колется... Песня между тем льется и льется, становясь все громче, мощнее, девчата поют самозабвенно, как птицы небесные, будто уж и не для этих, земных людей, поют, а для кого-то далекого, который парит где-то там, в небесах.