Мутант-59

Креймер устроился поудобнее в кресле, тщательно осмотрел препараты, убедился, что они запечатаны, как полагается, не теряя времени, достал из портфеля приготовленный для НАСА доклад и, вооружившись авторучкой, углубился в чтение.

Никакое обостренное осязание не помогло бы ему почувствовать, чего именно коснулись его пальцы, охватившее металлический корпус ручки. Самый острый глаз не приметил бы мельчайшей высохшей капельки студенистого вещества всего-то в одну десятую миллиметра в поперечнике.

Химический анализ, наверное, обнаружил бы в этой капельке микрограммы белка, воды, некоторых фосфорных и магниевых солей. Более тонкие исследования могли бы показать следы сложных молекул ДНК и навести на мысль о какой-то жизни на микроскопическом уровне. Ведь ДНК и их неизменные спутницы — РНК — являются носителями генетического кода. В их спиралевидных молекулах незыблемо запечатлены чертежи строения целого организма, сверхмикроскопический план его поведения.

ДНК на авторучке Креймера вовсе не была свободным химическим веществом, а входила в состав спор и их оболочек — в состав мутанта-59, угнездившегося в засохшей капельке. Каждый организм занимал в длину едва одну семитысячную долю миллиметра. Каждый был слеп и бесчувствен, но каждый при всей своей хрупкости располагал законченной программой поведения в короткий отрезок времени, определенный ему от рождения до смерти. От разделения родительской клетки на две до разделения этих двух на четыре, четырех на восемь — и так до бесконечности с прекрасной, хотя и вечно недооцениваемой нами математической точностью.

Обычно скорость деления бактерий не остается постоянной: законы их собственного микромира диктуют им, что на смену изначальному быстрому размножению должна прийти фаза замедленного развития, которая, в конце концов, ведет к угасанию и смерти.

Если бы определенные факторы не противодействовали математической неотвратимости их размножения в прогрессии 1–2–4–8 и так далее, то, по расчетам, потомство двух бактерий, делящихся раз в секунду, через двадцать два часа покрыло бы всю поверхность земного шара.

Бактерии не замедлят скорости своего роста лишь в двух случаях. Во-первых, если будут регулярно получать все новую и новую пищу, и, во-вторых, если они мутируют, чтобы лучше приспособиться к окружающей среде. Тогда клетки начинают делиться чаще. Насколько чаще — это нередко зависит от адекватности среды и ни в малейшей степени не связано с нормальной скоростью развития. На ранних стадиях деления каждое поколение бактерий живет считанные минуты, а при особо благоприятных условиях — секунды.

Покойный доктор Эйнсли, никем давно не оплакиваемый, мастерски воспользовался этим. Мутант-59 не знал замедлений роста, не знал фазы угасания.

Для бактерий, очутившихся на золотой авторучке Креймера, обстоятельства сложились неблагоприятно. Бактерии почти высохли и, не коснись он их, погибли бы. Но едва он задел умирающие микроорганизмы влажным от пота пальцем, их оболочки впитали малую толику воды. Исчезающе малую — но все же достаточную, чтобы напоить обезвоженный клеточный механизм.

Поток невидимых сигналов пронизал клетки, они расправились, приготовившись вновь выполнять единственную свою задачу: жить, питаться и размножаться.

Креймер потянулся к спинке расположенного впереди кресла и опустил откидной столик; пальцы его задели пластмассовую рамку, поддерживающую прямоугольник из меламина.

Командир корабля Говард тем временем получил от диспетчера разрешение на запуск двигателей. Бортинженер провел последнюю предстартовую проверку, с особым вниманием проконтролировав герметичность дверей. Техник в противошумовом шлеме, оставшийся внизу на дорожке, убедившись, что их наружные замки стали на место, в знак подтверждения поднял вверх большие пальцы обеих рук.

Бортинженер по очереди включил все четыре системы топливных насосов. Из баков, расположенных в крыльях и фюзеляже, топливо стало поступать к четырем гигантским турбовентиляторным двигателям, подвешенным в гондолах под плоскостями, словно бомбы.

Говард привел в действие стартеры, начиная с двигателя номер четыре правого крыла.

Медленно и неохотно, утробным голосом взвыла турбина. Очень скоро вой перешел в надрывный визг. Двигатель номер три добавил к стенаниям исполинской машины свою ноту, за ним затянули свои партии двигатели номер два и номер один, и вот уже весь фюзеляж затрясся в низкочастотной вибрации.

Бортинженер сделал нужные пометки в журнале, а третий пилот проверил рули и закрылки. Наземный тягач отвел самолет задним ходом от посадочной галереи, и двигатели тихо запели в предвкушении полета.

Водитель тягача — тоже в противошумовом шлеме да еще и в куртке с капюшоном — в свою очередь поднял вверх оба больших пальца и, отсоединив от передней стойки шасси буксировочную штангу, укатил восвояси.

Крошечным — пятнадцати сантиметров в поперечнике — штурвальчиком Говард направил неуклюжую громадину самолета по высвеченным темно-синими огоньками дорожкам. Бортинженер, вслух считывая показания приборов, произвел еще одну проверку.

Креймер, на мгновение прервав работу, посмотрел в иллюминатор на проплывающую мимо панораму освещенного аэропорта. «Интересно, — подумал он, — будут ли эти огни еще гореть, когда я вернусь?..»

В буфетной обслуживающий персонал прекратил, наконец, возню с подносами, и стюардессы, усевшись по своим местам, пристегнулись; хотя они уже разучились сознавать опасность своей профессии, их лица под слоем косметики явно побледнели.

Получив разрешение на взлет, воздушный корабль развернулся, и нос его нацелился туда, где на поверхности взлетной дорожки во множестве чернели следы авиационных шин.

Командир Говард послал рычаги управления двигателями от себя, и расслабленное пение турбин вновь сменилось басовым громом. Приборные доски затряслись, задрожали, и вся машина слегка подалась вперед — бешеная тяга двигателей боролась с силой тормозов. И как только Говард отпустил тормозную педаль, самолет устремился вдоль осевой линии. Громыхая и подпрыгивая на стыках бетонных плит, он разгонялся с ускорением куда большим, чем у любого спортивного автомобиля. Он покачивался из стороны в сторону, он вгрызался в морозный воздух.

По мере нарастания скорости рули начали реагировать на упругость воздушных потоков, и на смену наземной неповоротливости пришла плавная стремительность полета. Нос машины приподнялся, она подпрыгнула, опираясь на струи копоти, бьющие из сопел, и одним скачком оторвалась от бугристого бетона полосы.

Бортинженер крикнул невразумительно: «Вторая!..» Это слово тут же снижает частоту пульса у любого летчика гражданской авиации, поскольку означает, что достигнута вторая критическая скорость, достаточная для безопасного взлета с полной загрузкой.

Снова глянув в окно, Креймер увидел, что кромка облаков надвигается все ближе и ближе; он бросил последний взгляд на залитую желтым электрическим светом паутину лондонских улиц и откинулся в кресле — облака закрыли всякую перспективу.

В хвосте самолета стюардессы, расстегнув ремни, вновь принялись за подготовку стандартной трапезы.

Напряженная озабоченность, царившая в кабине экипажа перед взлетом, сразу спала. Командир Говард вызвал первый путевой радиомаяк в Фальмуте для сверки времени и уточнений курса.

Пассажиры в свою очередь отстегнулись от кресел и с наслаждением вдыхали сигаретный дымок. Стюардессы засновали взад-вперед по наклонному полу — самолет продолжал набирать высоту.

Креймер с головой ушел в свой доклад, торопливо набрасывая заметки на листке блокнота. Он не сразу понял, что стюардесса, перегнувшись через незанятое кресло у прохода, обращается именно к нему.

— Чай или кофе, сэр?

— Да? Что? Кофе, пожалуйста…

Девушка вставила пустую пластмассовую чашечку в углубление на подносе.

— Сейчас принесу.

Он опять склонился над блокнотом. Стюардесса, держа поднос с такими же чашечками в одной руке, попробовала, хорошо ли закреплен столик, и перешла к следующему ряду кресел.