Багратион

Посредине сарая, на доске, покрытой одеялом, Раевский, Паскевич и три артиллерийских полковника играли в бостон. Паскевич задел обшлагом кожаный стаканчик, полный костей, которые бросались в крепе при сдаче карт. Стаканчик упал наземь, и кости рассыпались. Мелко-красивое лицо Ивана Федоровича болезненно сморщилось, - он был суеверен. Один из артиллерийских полковников, завидовавший быстрой карьере молодого генерала, сказал:

- Скверная ауспиция{99}, ваше превосходительство! Да что поделаешь! У меня вся бригада надела белые рубахи... Люди к смерти готовятся.

Раевский распахнул жилет, - под ним была чистая белая рубаха.

- Не в том суть! Надо, чтобы сердце было чисто и душа бела.

Паскевич нагнулся, подбирая с земли рассыпавшиеся кости. Лицо его спряталось под доской. И голос прозвучал глухо, с натугой:

- Кстати, вспомнилось мне, Николай Николаич... Очень виноват я по забывчивости перед одним офицером. Еще за Салтановку, а потом за Смоленск хотел в представление к чину включить - и каждый раз из памяти вон! И храбр, и находчив, и два пальца потерял...

- Как звать? - спросил Раевский.

- Временно командующий номера двадцать шестого артиллерийской роты поручик Травин. В штабс-капитаны... И канонира одного из роты той - в фейерверкеры...

- Представляйте, Иван Федорыч. Коли живы останемся...

Дверь отчаянно взвизгнула, и в сарай вбежал Олферьев.

- Ваше превосходительство. Главнокомандующий Второй армии ввечеру приказал отправить в Можайск обоз главной квартиры, а из корпусов всех больных и невоенных людей. Письменное же повеление о том дать вам запамятовал. И весьма встревожен...

- Напрасно, - сказал Раевский, - в седьмом корпусе ни одного больного и невоенного нет. Всех уже отправил я. Неужто опять не спит князь?..

Шалаш был так низок, что лежать или сидеть в нем на соломе друг подле друга было еще можно, но встать на ноги или выпрямиться - никак нельзя. В этом темном и тесном углу сошлись на ночлег шесть офицеров. Почти все они были молоды, сильны и смелы. Спать им не хотелось, и они разговаривали.

- Жаль, Полчанинов, - сказал один из них, - что не можете вы за темнотой прочитать нам сегодняшнюю страницу из журнала вашего...

- Да там всего лишь одна маленькая пиеска в стихах, - отвечал Полчанинов. - Коли хотите, прочту наизусть. Я ее помню...

Ужели не побью я русских никогда? - Да. Но и меня побить им также невозможно! - Можно. Кто ж наконец сразит французов? - Кутузов. А Францию что ждет, как мой падет кумир? - Мир.

- Ах, славно! - закричали восхищенные офицеры. - Вот это стихи! Отчего бы, Полчанинов, не отправить вам их в академию? Или государю-императору посвятить? А то - напечатать на свой счет и распускать в публике? Счастливец вы, что можете этакое сочинять!

Однако лежавший рядом с Полчаниновым Александр Раевский прошептал ему на ухо:

- Не слушайте. Дурно!

Прапорщик пожалел, что вылез со стихами. "Слава богу, - подумал он, что темно. Я, кажется, покраснел. Но как странно! Одним нравится мое "Эхо", другие бранят его. А Травин давеча обозвал безделкой. Экая досада, что нет среди моих знакомцев ни одного настоящего поэта!" Вдруг из самого темного угла шалаша раздался бархатистый и ровный голос. Владелец его был никому не известен.

- Человек - такая брюзга, что во всем сыщет недостатки. Ему ежели мед, так уж и с ложкой. Ваши стихи, господин Полчанинов, тем хороши, что вровень с высокими чувствами любви к отечеству идут. А за брюзгливость простите, коли скажу: перо ваше еще недостаточно искусно. Ut desint vires, tamen est laudanda voluntas{100}, - говорили римляне. Узы давней дружбы соединяют меня с известным российским сочинителем и журнальным издателем господином Карамзиным. Ныне укрылся он от галльской напасти в эмиграции: на волжских берегах нашел себе в Нижнем Новгороде утлый приют. Но минется напасть, и стоит тогда пожелать вам, как "Эхо" будет мною доставлено господину Карамзину для напечатания, и ручаюсь, - прямо попадет под станок...

Полчанинов оцепенел от смущения. Офицеры скромно молчали. Неизвестный голос добавил:

- Незван и непрошен очутился я, господа, в вашем обществе. Рекомендуюсь: поручик московского ополчения, Мамоновского полка, Василий Жуковский. Ночь застигла меня по дороге к месту, я и попал под гостеприимное ваше крыло.

Фамилия незнакомца отозвалась в сердце Полчанинова радостной надеждой. Какой Жуковский? Не поэт ли? Не славный ли переводчик Грея и Бюргера? Задыхаясь от волнения и от усилий скрыть его, он сказал:

- Фамилия ваша очень известна по переводу Греевой элегии. Еще в корпусе наслаждался я очаровательной картиной "Сельского кладбища". Неужели...

- Вы не ошиблись, - тихо проговорил Жуковский, - я переводчик Грея.

Не все товарищи Полчанинова слышали о Жуковском и "Сельском кладбище", но все поняли, что ночь завела к ним в соседство литературную знаменитость. Это ошеломило их, и дружная до того беседа оборвалась. Заметив это, Жуковский воскликнул с простым и искренним одушевлением:

- Ах, господа! Завтра решится кровавая задача. Нас здесь шестеро. Не может же так быть, чтобы все мы, сколько ни есть в шалаше, вышли из дела целы и невредимы. Ведь кому-нибудь из нас да надо же быть убитым или раненым...

- Слыхал я от батюшки, - проговорил, потягиваясь, Александр Раевский, что в больших сражениях обычно из десяти убивают одного, а ранят двух. Нас здесь шестеро. Следственно, убит будет либо один, либо ни одного, а ранен кто-нибудь - непременно...

"Неужели я - именно тот десятый, который должен быть убит завтра? - с ужасом подумал Полчанинов. - Умереть? Это не просто перестать пить и есть, это перестать видеть, слышать, думать, писать журнал, никогда не напечатать "Эхо", потерять Жуковского, не встретить Карамзина..."

- И вот я говорю заранее, - продолжал Раевский, - меня могут ранить, но не убьют ни в коем случае.

- Почему? - жадно спросило несколько голосов. - Я не хочу, чтобы меня убили. Потому и не убьют. Так и под Салтановкой было.

Полчанинов приподнялся на локте. Прямо перед ним, сквозь дырку в стене шалаша, виднелся кусок темного, усыпанного яркими звездами неба. "Сейчас сосчитаю, сколько звезд светит в дырку, - подумал он. - Если нечет убьют..." Он пересчитал: девять. С отчаянием пересчитал еще раз: те же девять. В груди прапорщика стало жарко и душно. Сердце его забилось часто-часто. Он показал рукой на дыру в стене шалаша.

- Видите, господа, вон там, на небе, большую звезду?

- Это Сириус, - сказал Жуковский, - цыганская звезда.

- Если меня убьют завтра - я хотел бы жить там после смерти!

Молчавший до сих пор штабс-капитан из сдаточных рассердился.

- Что за пустяки! Этак за вами, прапорщик, тысячи народа на эту цыганскую звезду потянутся. Пожалуй, и места не хватит. Да и что за разговор? Убьют, не . убьют... Темна вода в облацех...

Он грузно повернулся со спины на бок.

- Полно рассуждать. Спите лучше, господа! На все его святая воля...

И штабс-капитан захрапел. Вскоре и еще два офицера принялись ему вторить.

- Вы заговорили, Полчанинов, о бессмертии, - сказал Александр Раевский, - я тоже ничего не имею против бессмертия. Но меня смущают две вещи. Во-первых, чтобы стать бессмертным, надо сначала умереть, а это как-то противно. Во-вторых, вечно жить в раю и слушать одну и ту же небесную музыку может надоесть.

Он засмеялся. Но ни Жуковский, ни Полчанинов не отозвались на его смех. Тогда и он проговорил с неожиданной серьезностью:

- Ничто не пропадает в мире. Умер человек, но продолжает питать собой землю и воздух. А бессмертный дух его вливается в общий разум вещей.

- Это страшно, что вы сказали, - промолвил Жуковский. - Разум, мысль и душа наши много терпят на земле. Неужто же, натерпевшись здесь, надобно им еще и там страдать? Знать, как несчастно человечество, и не иметь возможности помочь ему - мучительно. Я за полное забвение, за пустоту!