Сокровища на земле

- Вот это да! - художник свистнул, останавливаясь перед раскрашенной деревянной фигурой святого в человеческий рост. - Откуда?

- Совершенно случайно... какой-то парень принес, предложил... я даже имени его не знаю...

- Да не знай сколько тебе влезет, я его у тебя не прошу, - засмеялся художник, - раз у него даже имени нет...

- Нравится? Французская средневековая скульптура ни в какое сравнение, правда? Гораздо суше. А этот... мы с ним из одной деревни, - Лариса обняла святого за узкие плечи. Святой покачнулся.

- Вот бы мне твои интендантские таланты.

- Один раз повезло человеку, - сразу заныла Лариса, - только не думай, пожалуйста, что задаром.

- Никто ничего не думает. Заглохни.

Художник терпеть не мог этой нищенской манеры разговаривать, наглого желания выглядеть невинностью, непорочностью, что обычно отличает самых прожженных, самых жестких. Пропасть между "быть" и "казаться" они настойчиво засыпают хныканьем и враньем.

- А это чего еще? - художник показал на большой мужской портрет.

- Что можно сказать, ты видишь сам. Копия. Старенькая. Но копия. По колориту прекрасная. Пусть висит. Где же лучше-то взять?

Со стен смотрели мужественные значительные лица, величественные фигуры, написанные мастерами, не копии.

"Сильна! - подумал художник. - Вышла она на жабу или нет?"

- Отдай свои копии хорошему реставратору, Ивану Ивановичу, например, ему можно доверить... такие копии.

- Если ты так советуешь, я так и сделаю. Спасибо, - поблагодарила она за совет, которым не собиралась воспользоваться и в котором не нуждалась.

Лариса любила гармонию своего дома и знала, что художник способен ее оценить. Большинству "людей эти тонкости непонятны, чужды, им хоть трава не расти, и это, между прочим, тоже хорошо, и слава богу. Что бы делали знатоки, если бы вокруг были тоже знатоки?

- Чем тебя угощать? Что есть в моем бедном доме? Гречневая каша, молоко. Мед.

- Акриды? Как по линии акрид?

- Орехи. - Она плевала на его иронию. - Минуточку, вот, может быть, ты это любишь, мятую голубику? И грибочки. Это мне одна бабуся прислала из деревни. Бабуся - чудо. Голубика - пьяница, дурника.

- Не переводятся хорошие бабуси. Давай дурнику, а что к дурнике, я сбегаю.

- Не надо. У меня есть. На травах и на корешках настояно. Целебное. Могу дать рецепт.

Вышла она на жабу или нет? Спросить прямо? Не скажет. В обход, хитростью он не умел. Только и оставалось - выпить целебное, закусить маринованными поганками.

- Бабку деревенскую тоже обаяла? - спросил он. - Она тебя небось за колдунью посчитала?

- Комплименты говоришь, - улыбнулась Лариса.

Она выдернула на затылке какое-то кольцо и выпустила волосы, как парашют; стиль колдуньи был у нее основной. По деревням она давно металась, искала одежду и прялки. Прялки у нее на кухне висят. Несколько новых он сегодня увидел, их раньше не было, где она их раздобыла, выморжила, непостижимо.

Его она угощала, сама не ела, только воду пила, монистами звенела и описывала красоты северной природы и причуды той бабки, называла ее почтительно, по имени-отчеству, употребляла ее деревенские выражения. Было в этом что-то совершенно непереносимое, неприличное. Художник двинул тарелкой, поднялся, сказал:

- Ну, расти большой.

И пошел.

...Обложка, которую он сделал, мало отличалась от предыдущей, на что, не постеснявшись, ему указали. Замечания были даны в виде дружеского совета, предупреждения, сделаны по-приятельски: "Старик, это что-то не то. Старик, это напоминает ты знаешь кого? Тебя. Так не годится... свои рекорды повторять, вместо того чтобы двигаться вперед, при твоем таланте. Ты бы нас потом не простил, если бы мы тебя не предупредили. И был бы прав".

Невысказанное слово "халтура" повисло в папиросном, синем дыму тесного помещения, чтобы быть высказанным, как только он закроет дверь за собой. А потом думай, как ты будешь крутиться. Другие художники будут получать заказы, те творческие личности, про которых принято говорить "хорошо работают", "думают", а если кто-то работает в своей манере, это не нравится, это значит - повторяется, думать не хочет.

- Они меняют вкусы, как юбки, это бабское начальство... - внушал он жене.

- Но позволь, с каких пор "Кирилл - баба? - заметила Катя, которая знала это начальство, даже была с ним дружна.

- Дай мне сказать мысль! - сразу заорал он.

- Пожалуйста.

- Теперь ты меня сбила, лапуля.

Что с ним? - думала Катя. Что происходит? Зря он ушел со штатной работы, и зря она его в этом поддержала. Как сказал Петр Николаевич словами старой солдатской песни: "Все бы это ничаво, только очень чижало".

Его слабые, беззащитные глаза стали совсем беззащитными, потерянными, и через секунду в них кипела ярость.

- Ч-ччерт, надоело, к чертовой матери все.

- Ты на меня сердишься?

- Ты при чем? Ты же из этих, как их, святых.

- Поезжай в Дом творчества.

- На какие шиши?

- Наберем.

- А долги? Ты хочешь, чтобы человека посадили в долговую яму? Иди ты со своей святостью!

Он знал, что плохо сделал книжку, наспех, повторил то, что делал раньше. И Катя знала. Она не понимала в антиквариате, но в графике разбиралась неплохо.

"Продай что-нибудь, раздай долги, отдохни - и сядешь работать", хотела сказать она, но знала, какой поднимется шум. Политика здравого смысла с ним не годилась.

- Меня посадят в долговую яму, я буду там сидеть и лаять на луну!

- Какой бред! - Катя не выдержала и засмеялась, он тоже засмеялся, но спохватился и опять напустил на себя вид жертвы.

- Показать тебе мои долги, хочешь?

Она уже видела этот листочек, где долги были записаны тремя длинными столбиками. Первый под заголовком "Катастрофа и конец света", второй "Срочно", третий - "Спокойно". Листок был богато иллюстрирован. Вокруг первого столбца взрывались самолеты, горели поезда, летели в пропасть автомобили, рушились дома и беззащитный человек, русский интеллигент конца века, стоял безоружный перед направленными в его грудь пистолетами. Вторая очередь долгов также была оформлена в стиле ужасов, только под заголовком "Спокойно" торчали острые пики сияющего солнца, распускались капустными листьями красные розы и в зеркальном пруду плавали белые лебеди и русалки.

- Я вижу, тебе мои долги вот где, - художник постучал себя по горлу, но раз ты вышла за меня замуж, ты вышла и за мои долги. Это теперь и твои долги. По Библии.

Он поминал Библию часто и весьма приблизительно. Но нельзя было спрашивать, что он имеет в виду.

- Точно, - бодро признала Катя. - Там все сказано.

- Ты хочешь деньги копить? - спросил он почти ласково.

- Только чтобы разделаться с нашими долгами.

- На автомобильчик, би-би-ду-ду. На магнитофончик, на телевизорчик, включил, а там двадцать серий какой-нибудь лабуды. Так славно.

- Совсем? - она дотронулась до виска.

- Телевизора не будет, - сообщил он.

Она улыбнулась, проявляя чужацкую, озадачивающую его воспитанность. Это была не расслабляющая, нежная славянская улыбка, ласковая, московская, какие он хорошо знал, но провинциальная улыбка стойкости, сильного характера. Ему от этой улыбки становилось не по себе.

- Придется жить без денег, - объявил он. - Мы вступаем в эпоху грандиозного безденежья.

- С деньгами каждый дурак умеет. Где наша не пропадала.

Это была своеобразная пытка оптимизмом, самообладанием и поговорками.

- На рубль в день, - он все еще не мог успокоиться.

- Пусть это тебя не тревожит, я умею экономить и люблю стряпать. Суп из круп и селедка с картошкой у нас все равно будут. Ну хоть селедкин хвост, ха-ха.

Держаться она умела, это следовало признать. Первая его жена к плите не прикасалась, подходила только закурить от газовой горелки, раскисала от невзгод, ненавидела денежные затруднения, плакала из-за пустяков, но он скучал по ней.