Жюстина

– Мне самой, мадам?

– Да, детка, тебе самой. Девушке, которая была здесь до тебя, приходилось ещё хуже, но ты, милая Жюстина, внимаешь мне уважение, ты добродетельна, и это меня обязывает…

– Так что же делала девушка, которая служила у вас до меня?

– То же самое только языком.

– Ах мадам!

– Да, я понимаю, что это нелегко. Вот до чего доводят нас роскошь, изнеженность и забвение всех общественных обязанностей. Мы привыкали смотреть на все, что нас окружает, как на предметы, служащие нашим потребностям… Знатное имя, сто тысяч ливров годовой ренты, уважение, почет

– вот что приводит нас к крайней степени разложения. Но я исправлюсь, дорогая моя, честное слово я начинаю обращаться в истинную веру, и твой возвышенный пример довершит это чудо. Столоваться вы будете вместе с моими служанками и будете получать сто экю в год. Это вас устраивает?

– Увы, мадам, – сказала Жюстина, – несчастье никогда не торгуется: оно принимает любую помощь, которую ему предлагают, но признательность с его стороны пропорциональна роду услуг, которые ему оказывают, и тому способу, каким их оказывают.

– О, вы всем будете довольны, Жюстина, это я вам обещаю, – заметила Дельмонс. – Только у меня есть свои привычки, и я прошу вас не заставлять меня отказываться от них… Ах, я забыла показать вам вашу комнату; она соседствует с теми двумя кабинетами, но совершенно отгорожена от них; она похожа на крепость… впрочем, довольно симпатичную: хорошая постель, звонок, которым я могу вас вызвать в случае необходимости. Итак, я оставляю вас, голубка моя, с чувством удовлетворения, что хоть чем-то угодила вам. Едва оставшись одна в своей новой комнате, Жюстина снова разразилась слезами. Что же получается, спрашивала она себя, думая о своей участи, которая стала, пожалуй, ещё хуже, эта женщина привела меня сюда, в свой дом, по её словам, из уважения к моим добродетелям, и в то же время ей нравится унижать меня до такой степени, что она предлагает мне самую низкую и грязную работу! Почему же, если все люди похожи друг на друга, так необходимо, чтобы некоторые оказывали другим столь унизительные услуги? О сладкое равенство природы! Неужели никогда ему не воцариться среди людей? Тем временем Жюстину позвали к обеду; она познакомилась с тремя новыми подругами, и все трое были красивы как ангелы. Вечером она приступила к своим обязанностям: вначале гардеробная, затем биде. Жюстина послушно водила губкой, промокала, подмывала, вытирала тело хозяйки, и все это происходило в молчании, которое показалось ей очень странным. Казалось, достоинство графини Дельмонс не позволяет ей разговаривать со служанкой, или, может быть

– и мы склоняемся к этому предположению, – может быть, мадам Дельмонс молчала, чтобы ненароком не проговориться и не выдать своих тайных намерений, касавшихся её жалкой рабыни. Однако наблюдательная и сообразительная сирота скоро заметила, что примеры добродетельности, которые она должна была подавать, не способствуют превращению её высокородной госпожи в святую. Пользуясь отсутствием мужа, плутовка предавалась распутству без зазрения совести; и оргии, происходившие в дышавшем сладострастием будуаре, расположенном по соседству с двумя комнатками, которые были вверены заботам Жюстины, убедили её в том, что в этой женщине очень мало искренности. Один раз двое или трое молодых людей вошли в эти кабинеты и грубо оскорбили Жюстину, которая занималась там своими делами. Она пожаловалась, но её едва выслушали, тогда добронравная девушка, укрепившись в намерении в скором времени покинуть этот дом, тем не менее решила из осторожности потерпеть ещё немного. Как-то раз ей показалось, что она услышала голос Дюбура, она прижалась ухом к двери, но слышно было плохо. Это был, конечно, Дюбур, однако были приняты все меры предосторожности, чтобы козни против неё оставались под покровом самой строгой тайны. Такая жизнь в сущности спокойная и однообразная, продолжалась около двух месяцев, когда мадам Дельмонс, не в силах более сдерживать свои преступные страсти, появилась однажды вечером в туалетной комнате, подогретая вином и похотью.

– Жюстина, – начала она несколько грубым тоном, – скоро освободится место моей третьей горничной: Сюзанна, которая его занимает, влюбилась в моего старшего лакея, и я решила их поженить. Однако, дитя моё, чтобы заслужить подобное назначение, я потребую от тебя услуг, отличающихся от тех, что составляли до сих пор твои обязанности.

– О чем идет речь, мадам?

– Мы будем спать вместе, Жюстина, и ты будешь ласкать меня.

– О мадам, выходит в этом заключается добродетель?

– Как! Ты ещё не выбросила из головы свои химеры?

– Химеры, мадам?.. Добродетель вы называете химерой?

– Естественно, мой ангел, и нет на свете более отвратительной. Добродетели, религий – все это элементарные цепи, над которыми смеются философы и сокрушить которые им ничего не стоит. Единственные законы природы

– наши страсти, и как только они сталкиваются с добродетелью, она теряет всякую реальность. Какое-то время я думала, что смогу одолеть сильную любовь, которую ты мне внушаешь, я постоянно видела тебя рядом и полагала, что твое присутствие облегчит боль, которую вызвали в моей душе твои глаза, и если я подвергла тебя столь суровым испытаниям, так для того лишь, что мне доставляло удовольствие показываться перед тобой без одежды. Но твое безразличие в конце концов возмутило меня, и теперь я уже не в состоянии заставить замолчать свои страсти, поэтому ты непременно должна утолить их. Следуй же за мной, небесная дева. И Дельмонс, несмотря на сопротивление Жюстины, увела её в свою спальню. Там великая соблазнительница употребила все мыслимые способы, чтобы окончательно развратить добродетельность юной девушки: уговоры, обещания, льстивые речи – все было пущено в ход и все оказалось напрасно; стойкость Жюстины убедила мадам Дельмонс в том, что предрассудки добродетели в юных душах могут быть достаточно сильны, чтобы противостоять всем ухищрениям порока. С этого момента мегера перестала владеть собой: сладострастие легко переходит в ярость в душах, созданных таким образом. [Во всех душах жестокость всегда – либо дополнение, либо средство сластолюбия, и все изощренные прихоти либертинажа представляют собой жестокие поступки. Нет ни одного жестокого человека, который не был бы отъявленным распутником, и наоборот, нет либертена, который не сделался бы жестоким. Впрочем жестокость, как и боль, есть движение души, абсолютно не зависящее от нас, и нам нет нужды ни стыдиться, ни хвастаться им. Человек постоянно стремится к своему счастью: какими бы тропами он не шел в своей жизни, он движется к одной цели – к своему счастью, но каждый идет к нему своим путем. Нерон находил такое же удовольствие, истязая свои жертвы, что и Тит, который старался каждый день сделать кого-нибудь счастливым.]