Особняк

- Облепиховая. С Алтая сын одного моего коллеги, ныне покойного, прислал, - объяснил Краузе, разливая желто-розовую жидкость по рюмкам.

- Ты, Семен, говорят, с самим Ферсманом работал, так, может, это фигура.

- Да ну - работал. Студент-практикант и академик, разве можно сравнивать. Я на Кольском по бокситам в его экспедиции был. Для геологов он, конечно, и величина, а для чиновников - никто. Да и в Калачковском он никогда не бывал. Ты мне лучше скажи, как у тебя? Не чай же пришел пить в час ночи.

- А что - у меня? Вся жизнь как открытая книга. Никогда ничего не утаивал. Из крестьян. Отца моего вы знаете. Дед Тамбовской губернии, Темниковского уезда, а про тех, кто дальше, ничего не знаю. Полез на чердак в нашу семейную клетку - и вот нашел. Ума не приложу, зачем отец их хранил.

Дым Дымыч протянул Краузе десятка два открыток, кокетливо перевязанных шелковой ленточкой. Ткань выцвела, и теперь невозможно было определить ее цвет. Семен Семенович развязал ленту и веером разложил открытки по столу. Почти все они были написаны по-французски, но попадались весточки и по-русски. Адресов отправителей было несколько, но все с юга Франции, а вот получатель - один и проживал он в Калачковском переулке в собственном доме Воронцова.

Краузе снял очки и потер глаза:

- Я не силен во французском, но одно могу сказать точно - это зацепка. Дождемся утра - и тогда привлечем к переводу или Сашеньку Агееву, или Софочку.

- А Софочка?..

- У нее бабушка прекрасно знала четыре языка. Наверняка внучку натаскивала... А пока присмотримся. Дай-ка мне лупу...

Краузе придвинул настольную лампу поближе и склонился над открытками. На первой был изображен общий вид бухты со стоящими на рейде кораблями. На переднем плане - прогулочные яхты, лес мачт. В левом углу - тщательно подретушированный кипарис и вьющаяся мимо него вниз тропинка. Бывший геолог перевернул открытку и стал разглядывать почтовый штемпель. Ему хотелось узнать дату отправления и дату получения.

- Поразительно. Из Ниццы до Пречистенской почтовой части за неполную неделю, - восхитился Краузе и принялся за вторую открытку. На ней был Марсельский торговый порт, о чем говорила надпись в виньетке. Судя по числу на штемпеле, на доставку ушло столько же.

Воронцова не интересовала работа почтовых ведомств. Ему не давало покоя сходство фамилий. Отец никогда не говорил ни о каких родственниках за границей. Да и откуда им взяться, если из крестьян...

Третью открытку отправили из Монпелье. Создавалось впечатление, что отправитель или отправительница свободно кочует по всему югу Франции. Краузе взялся изучать почерк.

- Ты знаешь, Дмитрий Дмитриевич, я не графолог, но и мне очевидно, что отправителей двое, - мужчина и женщина. Видишь, здесь как бы основной текст и оставлено место для приписки. А вот приписка. Почерк другой. Рубленый, с четким наклоном. Буковка к буковке. Как будто военный приказ написан. Ни одной завитушки.

- Бог с ними, с завитушками. Меня другое интересует - кому адресовано. И почему отец хранил их и никому ни слова?

- Что ты еще знаешь о своем происхождении?

- Ничего. Дед с семьей пришел в Москву как погорелец. У них весь уезд выгорел. Ни документов, ни имущества... Как-то здесь устроился на поденную... Отец во всех документах так указывал.

- Милейший, деда вашего я не знал, а вот батюшку очень даже хорошо. Уверяю, он хоть и старался быть незаметным тружеником ОРСа и говорил, что образование получил только благодаря недоразумению, однако бухгалтерию знал лучше своего начальства. До сих пор удивляюсь, как это ОГПУ пропустило его. Может быть, неграмотному начальству выгодно было прикрывать толкового работника, тащившего весь воз документации на своих плечах?

- Ты хочешь сказать...

- Я хочу сказать, что, скорее всего, история про погорельцев - это выдумка, и писал он это во всех анкетах не столько для себя, сколько для тебя, чтобы не пришлось тебе краснеть на партсобрании за свое происхождение.

Наступила пауза.

Воронцову необходимо было переварить услышанное. Мощный "Титаник" крестьянской биографии напоролся на айсберг логики Семена Семеновича Краузе и черпал забортную воду фактов, выбрасывал спасательные круги иллюзий, которые тут же шли на дно.

- Что же теперь делать?

- По рюмочке.

Воронцов машинально согласился. Выпил. Глаза у него заблестели. Еще не до конца, но уже почувствовал "старый коммунист", как сползает с него прежняя кожа, а нежная новая ощущает холодок летней ночи. Теперь он был уязвим, но жаждал новых открытий в области незнакомой биографии семьи. Об одном жалел - не было рядом Тамары. Вот удивилась бы.

Краузе снова вооружился лупой. Среди разбросанных по столу открыток он заметил отдельную пачечку из пяти штук, скрепленную ниткой. Разрезал и рассмотрел штемпели. Откинулся в кресле.

- Что? - обеспокоился Воронцов.

- Вот эти, - Краузе указал на открытки, - датированы летом девятьсот четырнадцатого года, то есть еще до Первой мировой. Вот эти - до семнадцатого года.

- И что это значит?

- Это значит, что отправители находились к моменту начала войны в Ницце и, по-видимому, не захотели или не смогли вернуться в Россию, а потом разразилась революция, что также повлияло на их решение.

- И что, они до сих по там?

- Ну сами-то едва ли, а вот потомки, если они есть, вполне возможно.

- И их можно отыскать? Краузе кивнул.

- Давай-ка еще по рюмочке, - разошелся Дым Дымыч.

- Мне уже хватит, а ты пей. Я, честно говоря, уже устал. Годы...

- О чем речь... Я пошел. Всего хорошего. Доброй ночи.

Дым Дымыч ушел к себе, от волнения забыв забрать открытки. Ушел, чтобы окончательно не спать.

Часы на столе Краузе показывали 4.25. Небо было как подсиненное молоко.

Глава 24

То, что теперь по-новомодному величают спектаклем, Агеевы по старинке называли представлением. Елена благополучно добралась до дома и застала Вячеслава и Сашеньку за не совсем обычным занятием. Было уже довольно поздно, и по распорядку Сашенька давно должна видеть третий сон, между тем оба, отец и дочь, сидели за столом, сдвинув на угол посуду после вечернего чаепития. Сдвинули, а не помыли и не поставили на место.