Страница 3 из 7
И от нее совсем не пахло любовной женской истомой - только вином; только вином, разгоряченным молодым телом и совсем, совсем немного - маминым дезодорантом, который, по-моему, стоял в ванной.
4
На слабом огне мясо не столько пригорело, сколько ссохлось, и мы ожесточенно рвали его на части. Потом все померкло, погрустнело и обернулось суматошными сборами: четыре часа промелькнули, наше время вышло.
- Я ничего не забыла? - спросила Лиза, впопыхах оглядывая комнату. Может, оставить что-нибудь, чтобы вернуться? Я готов был порекомендовать ей бросить копейку, а лучше рубль, но сказалось иначе:
- Ты оставила здесь частицу себя, а значит - вернешься. Мы поцеловались, как в последний раз, словно там, за порогом квартиры, поцелуи будут уже не те.
- Оставайся, - сказал я. - Не валяй дурака, Лизка, к черту сестру, слышишь?
- Да ты что, она же позвонит маме! - испугано закричала Лиза. Поехали, она такой гвалт поднимет - вся Москва на уши встанет!
Мы выскочили, сели в такси и помчались на Белорусский вокзал, глядя, как обалделые, на оживленные вечерние тротуары.
- Что это за улица? - спросила Лиза, когда мы ехали по улице Горького.
Я сказал.
- Ну, вот... - протянула она разочарованно. - Посмотрела Москву.
- В кино посмотришь.
- Давай попробуем так... - Она задумалась, голубые глазки стали далекими и сосредоточенными. - Скажем, что ты мой одноклассник, твоя фамилия Володя Смирнов, ты в Москве с родителями, живете у родственников... Нет, не поверит, вот дура, ведь не поверит! Или так: мы познакомились прошлым летом в Артеке, я там действительно была прошлым летом, в третью смену, а завтра у нас слет бывших артековцев, трам-там-там, отлично все получается, а? Переночую у подружки, а после слета домой. Идет? Подружка согласна? Ой! Учти, тебя зовут Леша, ты переписывался со мной после Артека. Понял?
Я кивнул. Мы выскочили из такси, побежали в зал ожидания, нашли сестру, которая бродила по залу на задних лапах, как бронтозавр, не зная, на кого обрушиться - Лиза встала перед ней свечечкой, и та обрушилась на нее с упреками. Лиза поникла, я тоже понял, что кончен бал, потому что с сестрой все было ясно с первого взгляда: это была дура, притом дура набитая, истеричная и неуправляемая педагогиня - проще было бы уломать бронтозавра. Уродиной я бы ее не назвал, скорее наоборот - лицо было красивым, но белым как мел и непривлекательным, и вся она была неловкая, грузная, провинциально одетая, и выражение лица у нее было ужасно провинциальное. Стоило Лизе заикнуться о нашем с ней пионерском слете, как у сестры по щекам потекла тушь, она замахала руками, вспомнила маму, бога, венерологический диспансэр, провинциализмы типа "только через мой труп", "принесешь в подоле", а также популярное на Белорусском вокзале "ни в коем разе". Лиза улыбалась мне издали вымученной улыбкой. Отступать было некуда. Я подошел, представился, рассказал, как долго и тщательно мы готовились к слету и какие цели преследует это мероприятие, традиционно проводимое под эгидой Всесоюзного штаба пионерских дружин, членом коего я имею честь состоять, пожурил Лизу за легкомыслие ("Да-да, она очень легкомысленная, я даже не знаю..." пробормотала педагогиня, с трудом скрывая недоверие к моей персоне) - за преступное легкомыслие, уточнил я. А как иначе назовешь нежелание поддерживать связи с нами, артековцами, молодой порослью и надеждой - такие связи надо ценить смолоду, верно? - сегодня они артековцы, завтра выпускники привилегированных вузов, а послезавтра, глядишь, иных уж нет, а те далече... Сестрица зачарованно кушала этот бред.
- Хватит валять дурака, - подытожил я. - Завтра на слете будут все наши. Ты и так целый год не давала о себе знать - покажешься, напомнишь о себе, и чтоб потом каждый месяц писала письма, понятно?
Лиза пристыжено закивала.
- Но это невозможно! - опомнившись, заорала Женя (так звали этот анахронизм). - Я не могу бросить ее в Москве! Она задумалась с растерянным и плаксивым видом, потом вновь воскликнула, что не можно, никак не можно, и пошла-поехала, зарыдала-заплакала, замахала руками, совсем затерроризировала бедную Лизу, и я подумал про эту сестрицу, Женю, что она человек несчастный, потому что невольный, до того невольный и упертый, что сам себя, даже если захочет, не сможет сдвинуть с означенного пути, вроде как бронепоезд или опять-таки бронтозавр, аналог бронепоезда в живой природе...
Через десять минут, получив в камере хранения Лизин чемодан, мы стояли на перроне перед вагоном.
- К черту все, слезай на первой станции и возвращайся, - шепнул я, улучив момент.
- Да, как же! - Лизин сосредоточенный взгляд буравил стенку вагона. - А если она отобьет телеграмму матери? Поезд тронулся, Женя заверещала, мы посмотрели в глаза друг другу - видать, и впрямь ничего уже не поделаешь вздохнули друг о друге, Лиза шагнула в тамбур и заскользила от меня прочь.
- Маму поцелуй! - крикнула Женя, и Лиза уехала, а мы побрели по перрону в зал ожидания.
- Прямо гора с плеч! - повеселев, поделилась со мной сестрица, и я, представьте себе, промолчал, даже кивнул, до того все стало тошно и безразлично.
Женя, напротив, оживилась и посвежела, даже шаг у нее стал легче - уже не казалось, что она на кого-то обрушится - видать, и впрямь нелегко давалось ей шефство над Лизой. Она попросила помочь с билетом до Минска, обращаясь ко мне на "вы" и не без почтения, - я вошел в зал ожидания, чувствуя, как реют за моей спиной шелковые стяги Всесоюзной пионерской дружины, но оказалось, что пионерам в этом смысле никаких льгот не предусмотрено, и мы еще два часа простояли в очереди, мило беседуя о московских музеях; мы даже перешли на "ты", потому что моей неотъемлемой чертой были простота, доступность и демократичность - прежде чем выяснилось, что на сегодня все билеты проданы, а на завтра остались только плацкартные боковые. Женя переполошилась, заохала, заметалась перед окошком кассы, и я с трудом преодолел искушение незаметно смыться, пока она ерзает ко мне задом (а кассирше передом плачет); в результате мы взяли билет на завтра и пошли уламывать проводников всех поездов минского направления. Женя висела на мне, как груз греховного прошлого. Я приглядывался к ней с досадой и растущим недоумением: не знаю, где у Лизиной сестрицы помещался резервуар слез, но если бы она вся, все объемы ее были сплошным резервуаром слез, они бы иссякли к концу первого часа - между тем Женя обильно кропила слезой перроны в течение двух часов, третий час был на подходе, а слезы не то что капали, а натурально струились.
- Значит, так, Женя, - сказал я, когда мы отрыдали очередной поезд на Минск. - Во-первых, хватит рыдать. Ты можешь выслушать меня спокойно?
- Да-а! - провыла Женя, кивая с ошеломляющей готовностью ко всему.
- Тогда слушай. Сейчас ты пойдешь в туалет, освежишь личико, поправишь макияж и выйдешь оттуда летящей походкой, как из бара, походкой нормального человека. Ты ведь нормальный человек, в принципе? Вот и хорошо. Эту смелую гипотезу мы проверим. И мы пойдем с тобой гулять по Москве, потому что проводники все равно шарахаются от тебя, как от иностранки. Ты, часом, не иностранка? Верю, верю. А переночевать можно и у меня, поужинать тоже. Кстати говоря - чем бог послал...
- Нет-нет, ни за что, я не могу... - залепетала она, и я позволил ей поломаться, потому что на душе было муторно. Я охотно послал бы к черту эту грузную девицу с размалеванной по щекам тушью, дурости которой хватило, чтобы сломать мне праздник. Она и на улице продолжала всхлипывать, и в троллейбусе. Мы доехали до Пушкинской площади, оттуда пошли вниз по Тверскому. Я упорно молчал, хотя понимал, конечно, что спутницу следует развлекать - но и спутница, и джентельменство были мне в тягость, я упорно молчал, так что поневоле пришлось болтать Жене - оно и к лучшему, оказалось, потому что собственная болтовня подействовала на нее как успокоительное.
Было около десяти вечера - время сумерек, когда одинаково приятны и свежесть воздуха, и тепло раскаленного за день камня. Сонная тишина переулков, нарядные толпы, валящие из освещенных театральных подъездов, свора машин, спущенных с поводка по знаку светофора, - все в этот зыбкий час представляется каким-то особенным, значимым и волнующим. Мы шли бульварами. Женя нервничала, но не паниковала, много болтала и с интересом озиралась по сторонам, примеряясь к новой для себя жизни. Я слушал вполуха, а иногда незаметно приглядывался к ней, пытаясь понять ее жизнь или угадать в ее чертах Лизу. Лизы там не было, не ночевала, да и самих черт, по-моему, не было, а было обыкновенное девичье лицо, точнее - лицо девицы постарше меня года на два, мечтающей обо всем, о чем мечтают девицы, с поправкой на провинциальный пединститут и московские сумерки.