Раскрывалка

"Вычислительная машина", - догадался министр.

Около нее стояли стол и кресло, под этот стол и пытался залезть приятель Хилла. Стол Хилла был огромным, абсолютно ровным и пустым. В переднем верхнем углу висел большой экран, видимый и из кресла Хилла, и из кресла около компьютера. Экран светился темно-серым пятном, на нем проступали внутренние контуры камеры, кровать, пристегнутый к стене стол, дверь с маленьким решетчатым окном и человек в полосатой "пижаме" - одежде узника, сидящий на табурете посередине камеры.

- Там темно, сэр, это инфракрасное изображение.

- Что вы делаете сейчас? Коротко объясняй, Хилл, если сможешь, конечно, и продолжай свое дело. Как зовут твоего помощника и почему он тоже в "пижаме"?

- Сэр, это доктор Фелинчи, его посадили за долги, он психолог-математик, достойный человек, сэр. Если позволите, то он скажет вам о своей идее. Во всяком случае, сэр, он согласился работать с нами, и мы перетащили его мысли сюда, и они там, в том железном ящике. Общее руководство было за мной, сэр, вернее, простите, за нашим ведомством, сэр.

- Похвально, похвально, Хилл, что ж, пусть скажет твой Фелинчи.

- Валяй, Фил, рассказывай.

- С вашего позволения, господин министр, я бы предложил вам посмотреть за нашей работой, камерник как раз созрел, а потом я готов ответить вам на все вопросы. Мы его готовили две недели, так что упустить момент будет искренне жаль. Если бы вы предупредили Хилла заранее...

- Что ж, я согласен.

- Кресло министру, - рявкнул Хилл, он почувствовал заинтересованность министра и смену его настроения от "вот я с вами разберусь, олухи" до "интересно, что вы там можете".

Дверь распахнулась, и два дюжих парня внесли мягкое кресло.

- Сюда, - указал министр на место рядом с креслом Хилла, - и начинайте, начинайте.

Министру не терпелось, он опустился в кресло и уставился на экран. Хилл и Фелинчи осторожно заняли свои места. Наступила тревожная тишина.

- Господин министр, обратите внимание на лицо нашего подопечного, оно отражает внутренний разговор, постоянно меняется, подрагивает, принимает выражение вопроса, ответа, удивления, согласия, отрицания, гнева. И губы, губы шевелятся, он ведет внутренний разговор, одиночество и смена биоритма сделали свое дело, он готов для контакта, ему надо выговориться, - тихо пояснил Фелинчи.

- Ну что же, Фил, давай начинай, как бы он не "перезрел".

- Включаю запись, даю собеседницу.

- Собеседницу? - удивился Министр. - Кто это такая?

- Да, да, собеседницу с голосом его матери, он ее очень любит, а голос ее мы записали, картотека фонем у нас в фонотеке.

- Голос голосом, а где она сама?

Хилл позволил себе саркастическую улыбку в адрес министра, но тут же одумался и сменил ее на смиренное выражение с тенью заискивания.

- Сэр, собеседница уже здесь, она там, в углу, это компьютер, а говорить он будет голосом матери этого типа, - он кивнул на экран, где крупным планом светилось небритое лицо с большим носом и закрытыми глазами, веки подрагивали, человек жил, страдал.

- А она, эта ваша машина, знает, что говорить?

- Нет, сэр, этого нельзя, это уже допрос, а допрос они чувствуют сразу и ничего не скажут, тут дело в другом, в...

- Ладно, ладно, Хилл-знаток, потом расскажешь, работайте, ты прямо первый ученый среди шерифов-работяг, растешь, Хилл.

- Запустил программу, мистер Хилл, - тихо сообщил Фелинчи и напряженно потянулся к экрану, словно принюхиваясь. Хилл тоже подался ближе к мерцающему стеклу, министр невольно повторил их движение, всматриваясь в лицо человека на экране.

- Всякое бывает, Бобби, мальчик, всякое, - послышался мягкий женский голос. Министр вздрогнул, оглянулся, в кабинете, конечно, никого не прибавилось: он, Хилл, Фелинчи, машина и человек на экране.

"Машина, - догадался министр, - она говорит, вкрадчивая, прямо в душу лезет".

Дрожь пробежала по лицу Бобби, оно напряглось, потом легкие складки преобразили его, рот приоткрылся, и он прошептал:

- Мама, я не хотел, честное слово, не хотел...

- Конечно, конечно, - женский голос был тих и ласков, в нем была легкая грусть и сожаление.

- Ты понимаешь, сколько же можно терпеть, я все биржи обежал, стоял с утра до ночи, работы нигде нет, я никому не нужен, мы никому не нужны, сколько можно! - Бобби чуть не плакал, губы его дрожали, глаза были закрыты, веки набухли от слез.

- Я понимаю, я все понимаю...

- Я знаю, мама, ты всегда все понимала, но молчала, терпела, я-то еще ничего, но вот Салли, ей-то каково, девушка красивая, слабая - и в этом зверинце, в этих джунглях, среди этих двуногих бандитов с толстыми кошельками. - Бобби умолк, лоб его прорезали морщины.

"Что-то вспоминает", - решил министр; лоб его вспотел, спина дрожала от волнения.

- Да, но что же? Разве все предусмотришь? - Женский голос прервал паузу. Голос лился, обволакивая раскаянием и доверчивостью, каким-то очищением.

- Да, да, мама, всего не предусмотришь. Случай подвел меня, я кроток. Но когда этот грязный жирный тип пытался ее купить за ужин в ресторане, а получив отказ, полез насиловать тут же, рядом с кухней, в парке, я не выдержал.

- Да, да, от судьбы не уйдешь, - шептал женский голос.

- Судьба судьбой, мама, но если бы я не был случайно там - меня наняли на вечер мыть посуду, то Салли мог изнасиловать этот пьяный боров. - Бобби опять умолк, очевидно погружаясь все глубже в воспоминания, лоб морщился, гримаса боли легла на лицо.

- На все воля божья, на все. - Голос звучал спокойно, как на исповеди.

- Вот, вот. Меня словно кто-то подтолкнул, словно кто-то вложил в мою руку тяжелый железный прут. Она так стонала, наша бедная Салли, так стонала, видно, кричать ей было трудно, а он душил и душил ее... Я ударил его прутом; затылок его был в толстых складках, по ним я и ударил, он хрюкнул и затих... прут был слишком тяжел... я убил его. Я убийца.

- Это как посмотреть, с одной стороны, так, а с другой, все представляется по-другому.

- Я сбежал, было темно, Салли меня не видела, слава богу, а прут я кинул в канал, рядом с рестораном. Иначе я не мог, не мог, понимаешь, не мог, хоть с какой стороны ни рассуждай. Иначе что было бы с Салли?