Огонь

— Да, жаль, — погрустнел Нартахов. — Как-то не получилось у меня с ним доброго разговора.

— А у меня новость, — Сусанна Игнатьевна улыбкой подбодрила Нартахова. — Звонил Гудилин.

— Да? — разом вскинулся Семён Максимович. — И что он говорил?

— Просит прощения за свой вчерашний, как он выразился, излишне резкий разговор. Говорит, пойми моё положение в этот тяжкий момент. И ещё сказал, что, как уладится дело с пожаром, пригласит меня к себе и мы обговорим все дела со строительством новой больницы. И, говорит, приступим к строительству в самое ближайшее время.

— Хорошая новость, — оживился Нартахов.

— Хорошая, что и говорить, — согласилась Сусанна Игнатьевна. — И потому молю бога, чтобы из-за всей этой истории Гудилин не слишком пострадал, по крайней мере, чтобы не сняли его с директорства.

— Молитесь, молитесь. Бог должен услышать ваши молитвы. Ведь если Гудилин берётся за дело, то берётся со всей серьёзностью. Ему верить можно.

— Я это знаю. — Сусанна Игнатьевна, прощаясь, подняла руку. — Заговорилась я с вами. Бегу, бегу. Работы уйма.

Семён Максимович ободряюще покивал головой.

А вообще-то Нартахов надеялся, что перед выпиской Волков непременно зайдёт к нему. Даже уверен был, что зайдёт. А тот, как оказалось, даже и не подумал сделать это. Даже издали не махнул рукой. «Выпишусь из больницы и непременно разыщу мужика», — успокоил себя Нартахов и взял с тумбочки письмо Сергеева.

Почерк у заместителя, надо прямо сказать, оставлял желать много лучшего: прыгающий, неровный. Он, похоже, знал за собой этот недостаток, старался выписывать буквы чётко, и потому читать его письмо не составляло большого труда. Семён Максимович мельком просмотрел обычные вопросы о здоровье, пожелания скорее выписаться из больницы и, лишь дойдя до деловых фраз, замедлил своё скорочтение.

Сергеев писал интересные вещи. Баширов передал просьбу Нартахова, хоть и нелегко ему было это сделать, и прииском не согласился с проектом приказа Гудилина. Так что с этим вроде всё в порядке. Здание электростанции строится в авральном порядке: днём и ночью, в три смены. Завтра-послезавтра здание выведут под крышу. И если удастся наладить отопление, то уже послезавтра пустят дизели, и прииск снова оживёт. В конце письма Сергеев сообщал, что завтра хоронят старика Уварова. И что в посёлке ходит слушок, что старик погиб не от нелепой случайности, а его убили. Но он, Сергеев, лично этому не верит: хоть старик и был, как казалось иным, несносного нрава, но врагов у него не было.

Что и говорить, не без колючек был характер старика, но Семёну Максимовичу Уваров нравился своим простодушием и готовностью всегда высказать своё собственное мнение. На профсоюзных собраниях старикан не раз критиковал и Нартахова, не очень-то стараясь подбирать выражения. Но ни разу Семён Максимович даже не подумал про Уварова, что тот несёт напраслину или, более того, злобствует. Хоть и нехорошо бывало на душе Нартахова, но он признавал: правильно говорит старик. А наутро Уваров встречал Нартахова широкой улыбкой:

— Ну как, не держишь на меня обиды? Ну и правильно. Я ведь добра хочу.

Нет, не было у сторожа врагов и не могло быть.

Едва Нартахов отложил письмо, как рядом оказалась медсестра Зоя со шприцем в руках.

— Ну вот, Семён Максимович, и до вас очередь дошла. Повернитесь, пожалуйста.

— Конечно, повернусь, Зоечка. Но там, куда вы целитесь, однако, не осталось уже целого места.

— Не надо преувеличивать, Семён Максимович. Вы у нас всего лишь двое суток и уже плачетесь. Иных приходится колоть по целому месяцу, а то порой и больше. Что же им-то тогда остаётся говорить?

— Вы меня устыдили.

— Больно?

— Да нет, голубушка, совсем не больно.

Нартахов умиротворённо закрыл глаза. Лёгкая всё ж рука у Зои. Кажется, одной и той же иглой колят Зоя и вчерашняя медсестра Люда, а Люда колет так, что из глаз искры сыплются. Всё зависит, оказывается, от человека.

После обеда, когда Семён Максимович заскучал от больничного безделья и не надеялся на встречу ни с какими посетителями, помня запрет главного врача, он увидел в конце коридора долговязую фигуру молодого человека и обрадовался тому, что человек явно направляется к его койке. О таких высоких людях якуты говорят, что они подобны тени лиственницы в лунную ночь. Только тень эта казалась бы слишком узкой: человек был необычайно худ. Узким и длинным было его худое лицо, лопатки остро торчали на его сутулой и длинной спине. Руки и ноги, казалось, могли оторваться от туловища, стоит лишь этого молодого человека сильно потрясти. На сторонний взгляд, парень представлял печальное зрелище немощного, еле живого человека. Но это только на сторонний взгляд. Уж кто-кто, а Семён Максимович, знакомый со всеми старожилами, хорошо знал, каким выносливым и лютым в работе был этот человек — рабочий Виктор Егорович Скворцов. Его тощее тело не знало устали ни на нелёгких промывочных работах, требовавших полной отдачи всех физических сил, ни на добыче золотоносного песка в зимней шахте. Каждую осень парень собирался уехать жениться на родину, в Рязанскую область, но так и не выполнил своего намерения.

— Виктор Егорович, а вы, оказывается, больны? Вот уж никак не думал, что вы способны заболеть.

— Да черт дёрнул подхватить воспаление лёгких. Вторую неделю валяюсь.

Скворцов огромными ладонями осторожно пожал руку Нартахова и столь же осторожно сел на край кровати, выставив в стороны высоко поднятые колени и острые локти.

— Ты, оказывается, здесь уже старожил. А почему я тебя не видел, где ты все эти дни прячешься, почему не показывался?

— Да врачи запретили. Здесь их власть. Говорят, не утомляй Нартахова. А мне бы надо о деле с вами поговорить.

— О чём, Витя? Если о девушке из Рязани, то я в стороне. Я её не знаю, не видел…

— Да нет, не о том, — Скворцов сосредоточенно стал закрывать дыру на штанине, сквозь которую белела кожа.

Молчание затянулось, и Нартахов не выдержал:

— Ну, так я тебя слушаю, друг.

Скворцов замялся:

— Да и сам не знаю, как начать. Может, с пустым пришёл… Себе и людям голову морочу…