Огонь

Застолье продолжалось довольно долго, и то из хвастливых, то злобных слов полицая Семён узнал, что Павло Стецко — родной племянник Омельяна, сын его сестры. Павло рос без отца, а слабая, болезненная мать не сумела удержать излишне вольного сына на честном пути. За драки, поножовщину и воровство Павло был осуждён на пять лет. Мать не выдержала горя и умерла. И сидеть бы Павлу все пять лет в заключении, если бы не случилась война. Однажды, во время бомбёжки, Павло и несколько его дружков бежали. Днём они отсиживались в укромных местах, а ночами грабили и шли навстречу немцам.

Вначале немцы таскали лагерников по нескольку раз в день на допросы, но потом поверили их рассказам и приняли к себе на службу. Как ни был Павло пьян, а всё ж умолчал, какая это была служба: видно, слишком подлой и кровавой она была. И вот теперь Павло прибыл в родные края как человек, хорошо знакомый с местными условиями и тем самым способный принести новому порядку большую пользу.

Омельян несколько раз пытался вставать из-за стола со словами «спать пора, скоро утро», «время позднее, ночь проходит», но всякий раз Павло сажал его обратно.

Семён, видно, придремал немного, а когда пришёл в себя, то услышал решительный голос хозяина дома:

— Всё! Иду спать! — И послышалось, как громыхнул резко отодвинутый стул.

— Нет, постой, дядька Омельян! — выкрикнул Павло. — Я тебе не мальчишка, чтобы со мной так поступать. Посмотри на меня внимательно, посмотри на мою форму. Ты встанешь лишь тогда, когда встану я, и сядешь лишь тогда, когда я сяду. И не зли меня. Понял?

— Молокосос! — как выплюнул слово Омельян.

— Стой, тебе говорю!

Заговорила-запричитала Явдоха, выкрикнула резкое Леся, матюгнулся Омельян, заорал-завопил Павло — человеческие голоса сплелись в тугой клубок, и непонятно было, кто и что говорит, лишь отдельные слова вырывались из этой колготни. И вдруг голоса разом опали, и раздался протрезвевший и ставший вкрадчивым голос Павло:

— А это чья одежда? Чего вы на меня глаза таращите? Или я вас непонятно спрашиваю?

Нартахов понял, что полицай наткнулся на его комбинезон, и остро, с отчаянной безнадёжностью пожалел, что навлёк на людей смертельную беду, и даже мельком подумал: уж лучше бы он погиб вместе со своими ребятами.

— Где вы его прячете? — голос полицая раздался почти над самой головой.

— Павло! — послышался предупреждающий голос Омельяна. — Остановись! Вспомни, в чьём доме ты находишься.

— Потише, дядька. Знаю, где я нахожусь. И не надо на меня кричать. Я сам теперь на тебя могу крикнуть, да так, что у тебя колени затрясутся. Понял?

— Павло, уходи отсюда, гадина! — рвался голос Леси.

— И гнать меня, сестрёнка, не надо. Если я уйду сейчас, то вы об этом си-ильно пожалеете. Давайте-ка сюда подобру своего недобитка; я ведь вижу — он раненый, на комбинезоне кровь, я его отволоку в комендатуру, а где сыскал — не скажу. Как-никак я вас всё ещё за родственников считаю.

— Павло… Сыночек… Деточка… — снова запричитала Явдоха. — О чём ты говоришь? Да никого у нас нету.

— А комбинезон танкиста?

— На улице подобрала. Думала, постираю, сгодится.

— Не ври, старая.

— Цыц, щенок! — взорвался Омельян. — Как у тебя язык поворачивается так с тёткой говорить. Сядь и успокойся. И вообще: всё, что происходит в этом доме, тебя не касается. Я здесь хозяин. Понял?

— Нет, дядька, это ты ничего не понял. Но ты у меня скоро поумнеешь. Это я вам всем обещаю.

Над головой Нартахова решительно громыхнули сапоги, и тотчас гулко хлопнула входная дверь.

— Батька!.. — отчаянно выкрикнула Леся.

— Ах, аспид! Откуда он свалился на нашу голову? — взвыла Явдоха. — Ведь донесёт.

И снова послышались решительные шаги и гулко хлопнула входная дверь.

Нартахов сидел на корточках, напряжённо сжимал в руках винтовку, не зная, что предпринять. Но как только за полицаем закрылась дверь, понял: надо срочно уходить. В подполье всё равно не отсидеться. Уйти и тем самым отвести беду от дома. Нагрянут немцы с обыском и не найдут никого. Нартахов постучал в крышку подпола.

— Ты чего? — спросила Леся громким шёпотом.

— Уйти мне надо. И комбинезон свой забрать. А придут немцы, скажете, что Павлу всё это спьяну привиделось.

— Погоди. Отец с ним сейчас во дворе разговаривает. Может, уговорит Павло вернуться.

В доме наступила настороженная тишина. Время замедлило свой бег, и казалось, прошло бесконечное количество тягучих минут, прежде чем скрипнула дверь и в хату вошёл Омельян. Нартахов уже стал узнавать его грузные шаги.

— Где Павло? — тревожно спросила Явдоха.

Омельян промолчал.

— Почему молчишь? — голос Явдохи готов перейти на крик. — Где Павло, я тебя спрашиваю? Доносить ушёл?

— Никуда он не ушёл. Тут в сенях лежит.

— Ох, отец! — выдохнула Леся.

— А чего он лежит? — не поняла Явдоха.

— А оттого и лежит, что стукнул я этого гадёныша. Слов человеческих не понял… Вот и стукнуть пришлось.

— Омелья-ан!

Явдоха, а за нею и Леся бросились в сени.

Вышел в сени и Омельян.

Семён понял, что наступил момент, когда нужно предпринимать хоть какие-то действия, а не отсиживаться в подполье, и начал решительно подниматься по лестнице. Он упёрся спиной в крышку люка, крышка сдвинулась с места, и в образовавшийся просвет Семён увидел Лесю.

— Выходишь уже? Молодец. Выходи.

С трудом разгибая затёкшие от долгого сидения ноги, Семён выбрался из подпола и, опираясь на винтовку, встал перед девушкой.

— Иди за мной.

Семён согласно кивнул и похромал к выходу.

Двери из сеней на улицу были открыты, в сенях было довольно светло, и Нартахов отметил, что ночь уже почти прошла. На полу он увидел рослого и костистого человека, недвижимо лежавшего лицом вниз, и удивился его могутности: по голосу Семён представлял полицая ещё не окрепшим парнем. Прислонившись к стене, стояла Явдоха и беззвучно плакала.

— Хватит тебе, — остановил её Омельян. — Не умер, поди… Я его не сильно и припечатал-то. Одыбает.

Семён встал на колени, прошёлся пальцами по окровавленному затылку.

— Живой. Только без сознания. Очнётся скоро.