Огонь

Первых двоих Нартахов знал хорошо. Особенно Калашникова. Он чуть ли не всю жизнь провёл на золотых приисках Севера и хоть уже перешагнул пенсионный возраст, продолжал работать. Человек необычайно прямолинейный, скромный и добрый. Он с грустью говорил о том, что дорабатывает последний год и расстаётся с Севером — уезжает в свой родной Калинин.

Ефрем Багатаев в позапрошлом году окончил Московский энергетический институт. Парень малорослый, неказистый, и назначили его директором станции скорее из уважения к его диплому, нежели почувствовав в нём руководителя.

Долгие годы станцию возглавляли чаще всего люди без образования, как принято их вежливо называть, практика. Практики эти часто менялись, нередко случались поломки, и станция порою простаивала сутками. Не было, пожалуй, ни одного производственного совещания, где бы на все лады не крыли работу энергетиков. Но как-то так получилось, что с прошлого года по работе станции не было ни одного нарекания. И никто этого, кажется, и не заметил. Будто это так всегда и было. Нартахов, несколько раз побывавший у Багатаева, с радостью отметил, что углы помещения, некогда заваленные разным хламом, очистились и чистым стал пол, обычно засыпанный углём и заляпанный мазутом. И ещё узнал, что рабочие с уважением относятся к своему молодому начальнику, считая, что парень по-настоящему знает своё дело. И тогда же Нартахов подумал, что после того, как Гурий Сергеевич подаст заявление об увольнении, следует порекомендовать Багатаева на должность главного энергетика прииска.

— Ну что, ознакомились? — спросил Гудилин и протянул ручку. — Тогда подпишите.

— Ознакомился или согласился?

— Это как хотите. Мне сейчас не до дипломатии. Больше нет никакого другого выхода. И скажите спасибо, если будет достаточно этих троих.

— Для чего достаточно? Для того, чтобы действительно наказать виновных, или для того, чтобы обелить себя? — Семён Максимович почувствовал, как в груди закипела злость.

Но Гудилин оставил вопрос без ответа, только громче засопел.

А Нартахов продолжал:

— Каково мнение парткома?

— Вот мнение парткома, вот, — Гудилин ткнул толстым пальцем в подпись Баширова. — Неужто не видишь? «Согласен. Баширов».

— Это согласие одного Габида Ахмедовича или парткома? Когда же вы успели собрать партком, Габид Ахмедович?

Баширов хотел что-то ответить, но Гудилин приостановил его жестом руки:

— Секретарь парткома имеет право подписывать такие приказы от имени парткома. Так же, как вы сейчас подпишете от имени приискома.

— А я и не собираюсь подписывать.

— Эт-то ещё почему? — вскочил Гудилин.

Баширов успел поймать падающий стул, отодвинул его в сторону.

Нартахов видел над собой яростное лицо Гудилина, и ему почему-то не к месту подумалось, что всё крупно на этом лице: густые, лохматые брови, широкая переносица, резко очерченные губы.

— Дизелиста Чернова не только можно, но и нужно снять за нарушение трудовой дисциплины. А вот чтобы увольнять Калашникова и Багатаева — я не согласен.

— Ага, значит, только стрелочник виноват, а руководители чуть ли не заслуживают поощрения. Так по-вашему? — Тон у Гудилина был насмешливо-ядовитый.

— Кстати, и Багатаеву, и Калашникову благодарность объявляли. Этой осенью. По вашему приказу. И не за что-нибудь, а за состояние противопожарной безопасности.

— Это был неправильный приказ, — Гудилин мгновенно выпрямился. — Людей, занимавшихся проверкой противопожарной безопасности на электростанции и введших в заблуждение руководство прииском, следует наказать.

— Это был правильный приказ, — устало сказал Семён Максимович.

— Если бы это было так, то пожара не случилось бы, — неожиданно спокойно сказал Гудилин. — Не было бы, понимаешь, не было. — Сам не замечая того, Гудилин говорил Семёну Максимовичу то «ты», то «вы».

— Я не знаю, как возник пожар, но знаю, что на станции меры противопожарной безопасности соблюдались самым строжайшим образом. По крайней мере, в течение последних двух лет. В этом отношении мы энергетиков всегда ставили в пример другим организациям. И даже сегодня, после такой беды, не пристало говорить, что они халатно относились к своим обязанностям.

— Так-то оно так. Но руководители должны отвечать за выход электростанции из строя. Должны. Понесу наказание и я. Всё это у меня впереди. Так отчего же Калашников и Багатаев должны остаться в стороне?

— Не в стороне. И они заслуживают наказания, но лишь в соответствии со своей виной. А их вину нужно ещё определить и взвесить.

Разговор, похоже, начал принимать затяжной характер. Это чувствовали и Нартахов, и Гудилин.

— Так сгорела электростанция или не сгорела? Если сгорела, так о чём ещё говорить, о чём думать?

— О людях, — чуть ли не выкрикнул Семён Максимович. — О людях, о их судьбах. Нельзя, спасая себя, ломать судьбы двух отличных работников.

— Я себя не спасаю, — отрезал Гудилин. — И не спасу этим. Если бы даже и захотел.

— Но вам ведь нужно доложить, что меры приняты… А я не согласен с тем, чтобы с такой лёгкостью решать судьбу Калашникова, честно оттрубившего на Севере больше тридцати лет, и Багатаева, только ещё начавшего жить. Не согласен.

— Обойдёмся и без вашего согласия. — Гудилин цепко схватил листки приказа и раздражённо сунул их в карман. — Оно сейчас, в принципе, и не требуется. Вы больны. Вы в больнице. Вы сейчас не работаете. Подпишет ваш заместитель. Думаю, что у него больше здравого смысла.

Этого Семён Максимович не ожидал.

— Габид Ахмедович, у меня к вам будет одна просьба. Вы её выполните?

— Конечно! — Баширову было тяжело слушать весь этот разговор.

— Тогда передайте Сергееву, чтобы он не подписывал этого приказа. Передадите?

— Передам, — машинально согласился Баширов и умолк, натолкнувшись на тяжёлый взгляд Гудилина.

— Семён Максимович, — Гудилин перешёл на полушёпот, что у него было признаком крайнего раздражения, — до сих пор мы с вами понимали друг друга… Смотри, как у нас хорошо получается: Нартахов заступник за людей, благородный рыцарь, а Гудилин изверг и губитель. Так, что ли?