Дар слова

Мамина квартира открылась ей в академической буржуазной роскоши конца прошлого века - с восстановленной белоснежной лепниной, стенами, обитыми зеленой тканью, роскошным камином, дубовой мебелью, бронзовой люстрой и все такое; выкраивались кабинет, просторная кухня-столовая и интимная, во французском стиле, гостиная на двоих - потом, пообщавшись с дизайнерами, она усвоила веселое слово "будуар". На Патриках сама собой напрашивалась мысль сдвоить выходящие на пруд комнаты. Получалась студия - минимум мебели, ковролин, стены голые, белые, мощная электроника, кайф.

Почти сразу пошли корректировки, продиктованные реальностью, но такова жизнь, в особенности жизнь застройщика. Мама настаивала на двух независимых, то есть не связанных друг с другом подрядчиках, притом солидных, не украинцах и не литовцах, а когда Анжелка нашла искомое и почти что договорилась, послала их всех подальше вместе с Анжелкой: даже предварительные сметы были выставлены чудовищные. Кончилось тем, что на оба объекта она прислала своих строителей принципы принципами, но если на принципах можно сэкономить сто штук, то это тоже, в конце концов, дело принципа - так рассудила Вера Степановна. Анжелке после этой ревизии оставили общее руководство, учет, бухгалтерию, а на дядю Володю, вдобавок к прямым обязанностям, возложили контроль за соблюдением дисциплины и технологии (как всякий советский офицер, он знал строительные дела досконально, что не хуже проигранных кампаний могло свидетельствовать в пользу мирного, созидательного характера СА). Теперь Анжелка радостно вскакивала ни свет ни заря, выпивала стаканчик сока и бежала в ванну с телефоном и органайзером; к десяти подъезжал дядя Володя, и они, прихватив по дороге кого-нибудь из прорабов, мотались по складам, базам, магазинам стройматериалов, затем с объекта на объект, отстаивая свои иллюзорные фантазии о лепных потолках, зеркальной двуслойной шпаклевке, идеальной чистоте на рабочих местах и повальной трезвости для строителей. Под вечер, зарулив в какой-нибудь ресторанчик, подробно обсуждали минувший день и дела предстоящие, причем дядя Володя выступал одновременно и консультантом по строительству, и учителем жизни, поскольку сам предмет консультаций был не столько даже моделью, сколько квинтэссенцией жизни, недаром говорят - строительство жизни, обустройство, настрой... Потом ехали в автошколу и там, на плацу перед Дворцом спорта "Динамо", Анжелка старательно осваивала "судзучку", маневрируя задом и передом среди вешек; инструктор, как водится, скрипел зубами, а дядя Володя сидел на врытых в землю покрышках, курил и думал о жизни.

Вот, собственно, и все. На прочие штучки-дрючки не оставалось ни времени, ни души. С Тимой она чуть ли не ежедневно болтала по телефону, ценя его советы еще больше, чем мама, однако тайные встречи, ужины при свечах, тары-бары-рестораны с сопутствующими аффектами никак пока не выкраивались. Дымшиц со своей стороны не настаивал, мудро сдав партию на усмотрение Анжелки. Может быть, думал Тимофей Михайлович, он показался ей старым, жестким, невкусно пахнущим, с выцветшими от многократного пользования эмоциями, а может быть, вышла промашка, и он со своей дремучей жаждой познания, старомодной мужской тягой расколоть женщину, как орех, до ядрышка оказался просто-напросто вне игры. Возможно, она трахалась не столько с ним, сколько в "мерседесе" вот так. Эти нынешние вообще относились к таким делам проще, трезвее, презервативнее; они укротили своих коней, их не трясло, а везло - в отличие от отцов, которым тусклое беспросветное существование раздуло чувствилища эдаким невидимым миру флюсом - и снился им, нынешним, не рокот страстей, а шелест хрустов, не мужчины, а тренажеры, не женщины, а проценты на капитал, апартаменты, здоровый искусственный загар цвета испуганного негра, крутые тачки и все такое. Вот они, нынешние, уговаривал себя Дымшиц, не стыдясь штампов и подавляя досаду на индифферентность Анжелки - но все-таки, все-таки... Все-таки порой возникало чувство, что он подглядел в Анжелке нечто совсем уж диковинное: некое внутреннее бесстрастие, болезненную недоразвитость чувств, диковатую логику иного развития - какую-то запредельную логику развития личности - аномальную траекторию полета, не поддающуюся классическим методам вычисления. Не новое поколение, а другая порода - вот какая порой мелькала догадка.

Проще было сказать - "проехали" - и жить дальше, кабы не ежевечерние шмелиные звонки от Анжелки. Она то ли не понимала, что дразнит его, то ли поддразнивала нарочно, то ли не видела ничего особенного в том новом уровне доверительной близости, на который они вырулили после бала. В ожидании мамы, возвращавшейся не раньше двенадцати, она залезала в ванну и из ванны, тепленькая, названивала Тимофею Михайловичу, так что он слышал не только прогретый голос, но и телодвижения, озвученные журчанием и плеском воды. Он вникал - его вникали - во все детали ремонта, он знал все на свете и всю Москву, на слух определил эпоху Реставрации в ее арбатских задумках и устроил консультацию у знакомой дизайнерши, наскоро отшлифовавшей оба проекта - но вникал вполуха, вслушиваясь главным образом в журчание телодвижений, в загадочные русалочьи плески, шорохи, глюки. То, что у нее было водицей, у него было кровью, и кровь прибоем обрушивалась на сердце, заглушая нежный Анжелкин щебет. Где-то в конце апреля он не выдержал и признался:

- Нам нужно срочно встретиться и что-то сделать друг с другом, иначе у меня вышибет пробки.

- Ну вот, - огорчилась Анжелка. - Я ему про паркет, а он про пробки... Так нельзя, Тима, ты должен взять себя в руки.

- В каком смысле?

Она рассмеялась.

- А у тебя бывают такие причуды? - спросил Тимофей Михайлович.

Она опять рассмеялась, словно взяла тайм-аут.

- Я, Тим, вообще не балуюсь этим делом. По молодости, конечно, пробовала экспериментировать, но ничего такого, как в кино, не получалось. В жизни все по-другому или я немного другая, даже не знаю.

- Вот и я думаю, что ты русалка, а ниже попы у тебя хвост.

- Вот уж фигушки, - всплеснув коленями, сказала Анжелка. - На хвост это не похоже.

- Хотел бы я знать, на что это похоже...

- Вообще-то это похоже на дивные стройные ножки, которые не умещаются в ванне.

- А между ножками?

Опять зажурчала вода, дразня рисунком движения.

- ... между ножками очень странная штучка. Такая серьезная - или хмурая или даже угрюмая, вот. Такая ископаемая. Похожа на устрицу, только без раковины. На моллюска со дна самого соленого на Земле моря. И оттуда, из этого рудимента, выглядывает сырое мясо. Это я, только без кожи. Как без одежды. Единственное место, откуда выглядывает моя сущность. А у вас такого нет.

- Нам слабо, - сказал обалдевший Дымшиц.

- Нам тоже непросто, особенно если все время об этом думать. Трудно быть современной деловой женщиной, когда между ног у тебя такой ископаемый рудимент. Ой... А вокруг шевелятся волосы, совсем как водоросли...

- Тебе бы профессионально заняться сексом по телефону, - пошутил Дымшиц. По-моему, пропадает талант. Я тоже пропадаю, Анжелка, ты зарываешь меня в землю. Подумай об этом.

Она пообещала подумать. Прошло, однако, еще полторы недели, прежде чем подвернулась возможность встретиться с Дымшицем. Только-только отшумел Первомай. На Лихоборах был день получки - Анжелка узнала об этом от дяди Володи, которому не терпелось получить денежки и удобрить ими дикорастущие акции МММ. С полудня телохранитель то и дело поглядывал на свои "командирские", словно часы показывали не время, а тикающий, разбухающий курс; Анжелка, изумляясь наивности многоопытного майора, отговаривала его как могла, полагая, что если Мавроди чем-то и отличается от мамаши, так только в худшую сторону, поскольку не ставит водочные заводы в Германии. Она даже привела соответствующее авторитетное предсказание Дымшица, которого дядя Володя знал лично, - не помогло; Анжелке между тем пришла в голову элементарная рокировка. Она позвонила Дымшицу, договорилась встретиться с ним в "Экипаже" - том самом клубе, где они сидели зимой, - а дядю Володю отпустила до завтра вместе с машиной. И пошла кружить переулками, забирая к Никитским воротам.