Золотой сокол

Когда княжеские дети высаживались из ладей, смоляне собрались к пристани, но стояли молча, только кое-где причитали женщины. Осиротевший город с надеждой смотрел на тех, кто отныне будет его защитой... но кто именно? Люди неуверенно переводили взгляды с одного из детей Велебора на другого, словно искали того, за кем им теперь следовать и на кого надеяться. Основная тяжесть внимания и поклонения еще не определилась, она была как вода, катающаяся по ровному железному листу и не знающая, в какой угол течь. Пред смолянами были двое мужчин-воинов и одна женщина, приносившая в храме жертвы Макоши и говорившая от имени богини. На Избрану тоже смотрели с ожиданием, и она выше поднимала голову. Не так-то беспочвенны ее притязания, как некоторым кажется.

В княжьих палатах они еще из нижних сеней услышали, как наверху причитает протяжный женский голос. Идти туда не хотелось, как лезть в холодную воду, но — надо. Три дня после смерти душа еще витает возле тела, поэтому само тело до сих пор оставалось в той же горнице, где князь Велебор умер. Обмытое и обряженное в лучшие одежды, оно лежало на меховых покрывалах, и стиснутые мертвые руки были украшены серебряными браслетами и перстнями. Но само это тело было уже не более чем одеждой, которую душа сбросила и теперь смотрит на нее извне, как любой, сняв платье, стал бы на него смотреть со стороны...

На открытом окошке висело вышитое полотенце, одним концом наружу, а на лавке возле окна был положен хлеб и стояли две чаши: в одной была сыта, то есть мед, разведенный водой, а в другой просто чистая вода — душе умыться. Здесь же сидели несколько женщин во главе с княгиней Дубравкой. Нельзя сказать, чтобы при жизни княгиня с мужем очень ладили, недаром же она в последние годы гораздо больше времени проводила в святилище Макоши, верховной жрицей которой, по обычаю, бывает старшая женщина княжеской семьи. Но сейчас княгиня хорошо понимала, в чем ее долг. Ее красивое, еще не старое лицо было все в слезах, глаза опухли, и голос, когда она шепотом поздоровалась с детьми, оказался сорванным от плача и крика.

Войдя, Избрана вскрикнула, бросилась к лежанке, упала на колени и запричитала. Зимобор постоял немного и вышел.

Он вернулся поздним вечером, когда княгиня с дочерью ушли. Наступала последняя ночь, которую покойный проведет под родным кровом. Горела лучина, почти ничего не освещая. На трех лавках сидели три старухи, по обычаю обязанные «сторожить душу», и пели заунывными тонкими голосами:

Увидев Зимобора, они не прервали пения, и он тихо сел на край лавки возле двери. Подходить к телу ближе не хотелось, и он просто сидел, пытаясь уловить присутствие того, кого в этом теле больше не было.

Отец был в его памяти как живой, и новая встреча казалось такой близкой, что мысли о ней почти излечивали его тоску. Вспоминалась мать, которая теперь соединится с отцом среди цветов Сварожьего сада, и там-то им не будет отравлять жизнь упорная ревность княгини Дубравки. Зимобор даже чуть улыбнулся в полутьме: его родители ушли туда, где княгиня их не достанет. И надо думать, еще довольно долго.

Зато там с ними будет дед по матери, староста Кореня. Дед был всегда весел, часто смеялся, на внука княжича глядел с почтением и восхищением, даже с благодарностью, понимая, что почетным положением обязан ему, вернее, его существованию. Корени тоже давно нет, но Зимобор видел его так редко — не чаще раза в год, — что потери почти не ощутил. К тому, что нет больше матери, он привыкал года три-четыре. И в то, что и отец его покинул, он не мог поверить даже сейчас, видя перед собой тело.

Три старухи пели, прославляя душу умершего в его нынешней новой жизни:

Да, у князя Велебора теперь другие дела и заботы. А ведь даже ему не приходилось править такой разоренной землей! Зимобор ужаснулся, впервые отчетливо представив, какая тяжесть дел и забот теперь достанется наследнику. За две голодные зимы население сократилось, а оставшееся обнищало, многие поля заброшены, скотины осталось мало, домашней птицы вообще почти никакой — всю съели, пока сама не передохла с голоду! Еще не год и не два кривичам придется перебиваться дичью и рыбой, пока удастся поправить хозяйство. От голода и безысходности многие роды, разорившись и поуменьшившись в числе, подались в разбой на реках — разбойничьи ватаги надо вылавливать, обеспечивать безопасность торговых путей, а для этого опять нужны дружина, оружие, ладьи, кони. А на какие средства, откуда все это брать, если с разоренного населения большой дани не возьмешь?

А старухи тем временем распевали по очереди — видно, начали уставать, — как отец просится у Рода[14] , чтобы отпустил его посмотреть на оставленных детей:

Уголек с лучины упал в лохань с водой, зашипел, маленькое крылышко пламени взмахнуло в последний раз и свернулось. Очнувшись от своих мыслей, Зимобор заметил, что старухи уже какое-то время не поют, а спят сидя — две посапывают, одна похрапывает. Прямо в окошко смотрели три яркие звезды — Три Вещие Вилы, поставленные освещать дорогу в Ирий и провожать освободившиеся души. Белое полотенце, перекинутое за окно, казалось дорогой, озаренной звездным светом.

Полночь.

Но не успел Зимобор осознать, что ему пора уходить отсюда, как из окошка повеяло легким, но ощутимым свежим ветерком. И Зимобор остался на месте: его коснулось нечто, сковавшее смертного и лишившее воли. С ветерком в горницу влетел прохладный, но сладкий и манящий запах звезд. Что-то спускалось в горницу из неведомых и недоступных высот, тем самым, поднимая ее из земного мира в надземный.

14

Род — один из самых могучих и притом самых темных и непонятных славянских богов. То ли это род как предмет поклонения, то ли еще одно имя кого-то из богов, претендующих на роль создателя вселенной, — короче, обобщенное мужское божество в противовес женскому или женским, которые в этом случае называются Рожаницы.