Зеркало грядущего

С этими мыслями принц Шамарский неспешно въехал во двор замка, провел коня в поводу до самых конюшен, отвергнув помощь слуг, проследил, чтобы лошади задали овса и налили чистой воды, бросил медную монетку мальчишке-конюху, чтобы тот вычистил его как следует, и лишь тогда двинулся ко входу в Алые Палаты, где королем были отведены ему покои на время пребывания в Тарантии.

Валерий с первых дней чувствовал себя там крайне неуютно, однако не решился оскорбить Вилера отказом или просьбой выделить ему другое жилище и даже не стал посылать слуг, чтобы они привели в порядок фамильный особняк под Тарантией, где члены его семьи останавливались обычно по приезде в столицу. Из всего рода он остался один, – и старательно убеждал себя, что ему решительно все равно, что за обстановка его окружает. Тем не менее, ему стоило оглядеться по сторонам, чтобы тоска по родному Шамару и старинному родовому замку вспыхнула с новой силой.

У самой лестницы, однако, его перехватил слуга в ливрее графов Пуантенских. Низко склонившись перед принцем, он заступил ему дорогу, ожидая позволения заговорить.

– В чем дело? – спросил Валерий не слишком любезно. Он слышал, как у дворцовых ворот стражник говорил о чем-то, касавшемся Троцеро, – по крайней мере, ему показалось, он слышал имя, – однако это не пробудило его любопытства. Сейчас он меньше всего настроен был общаться с кем бы то ни было, а извечный пессимизм Троцеро, его помешанность на политике и способность часами разглагольствовать о трагедии Аквилонии могли вывести из терпения и самого Митру. Нетерпеливым жестом Валерий отодвинул с дороги слугу. – Говори, чего ты хочешь, и ступай прочь!

Слуга поклонился еще глубже, смущенный грубостью принца.

– Прошу простить меня, Ваше Высочество. Но мой господин повелел дождаться вашего возвращения и просить срочно прийти к нему, в любое время дня и ночи.

Что за недостойная спешность! Валерий недовольно нахмурился. Порой Троцеро, должно быть, на правах старинного друга семьи, позволяет себе слишком много. Пора бы уже усвоить наконец, что принц Шамарский не мальчишка, чтобы бежать к нему по первому зову! Он сердито тряхнул головой, обходя застывшего внизу лестницы слугу, и бросил с резкостью, неприятно поразившей его самого:

– Передай своему господину, что мы увидимся, когда у меня будет время. И я сам тогда пошлю за ним!

Он и сам не ожидал от себя подобных слов. Они сорвались с языка прежде, чем он успел сдержать их, и виной тому были лишь усталость и раздражение. Подобная грубость никогда не была свойственна принцу Шамарскому, и он мгновенно устыдился ее. Однако как поправить дело, теперь не знал. Роковые слова были сказаны, а что-то объяснять слуге, оправдываться перед ним… этого Валерий представить себе не мог. Ну да ладно, милостью Митры, он все завтра объяснит Троцеро. Тот поймет его. И быстрым шагом, не обращая больше внимания на слугу, застывшего с таким видом, будто собирался сказать еще что-то, да так и не смог решиться, двинулся вверх по лестнице. Нечего и говорить, что отвратительное происшествие это не улучшило настроения Валерия.

На миг мелькнула даже мысль пойти все же к Троцеро, – в конце концов, граф не стал бы посылать за ним, не будь дело действительно спешным, – однако решиться на подобный шаг не смог. Как бы вежливо ни передал слуга хозяину его слова, граф наверняка будет оскорблен до глубины души… Валерий постарался подавить растущую неловкость. Непременно нужно будет навестить пуантенского вельможу завтра, со всеми должными извинениями. За ночь вспыльчивый Троцеро успеет остыть, да и сам Валерий, наверное, будет чувствовать себя получше.

Сейчас же на душе у него было так гнусно, что не стоило и думать о том, чтобы встречаться с кем бы то ни было. Это могло привести лишь к ссоре. А значит, разумнее всего и впрямь было отложить все визиты на потом.

Успокоив себя таким образом и заглушив на время голос совести, Валерий прошел к себе и, скинув пропыленную одежду и отдав слуге оружие, велел согреть воды для ванной.

Лежа в горячей воде, наслаждаясь пряным ароматом масел, принц закрыл глаза, чувствуя, как расслабляются мышцы и уходит напряжение. Мысли скользили, легкие и бесшумные, точно чайки в тумане, не оставляя следа на зеркальной глади сознания. Отступили тревоги, ушли заботы и страхи. Валерий ощутил внезапно, что не отказался бы сейчас от женщины, – и почему-то мысль эта показалась ему забавной. Он еще глубже погрузился в такую нестерпимо горячую воду, что она казалась ледяной, где каждое движение сперва причиняло приятную несильную боль, а потом острое наслаждение.

Пожалуй, надо будет и впрямь жениться на этой Релате, сказал он себе со смешком. Мила собой, хороша в постели и вдобавок, похоже, действительно влюблена в него. Пусть ее чувство скороспело и еще не вызрело до конца, но что же, помилуйте, удивительного, что несмышленая дурочка из провинции теряет голову от молодого принца. В конце концов он не урод, богат, знатен и неглуп. А что еще нужно юной девице?

Все и впрямь решается так просто! Он даже удивился, что не понял этого раньше. Женщина, которая всегда будет рядом, – это именно то, в чем он сейчас нуждается. Забыть об одиночестве, обрести верную, преданную спутницу. Тепло очага – в этом истинное счастье! И, возможно, в тепле этом растает лед, сковавший его сердце, он сумеет преодолеть эту свою проклятую раздвоенность, станет нормальным человеком. Не будет больше тоски, испепеляющей ненависти к себе самому, жгучей горечи, зависти. Вот оно, решение!.. Релата в тот миг виделась ему неким заветным символом, спасительным ключом к сияющему будущему, которое он считал навсегда для себя утраченным.

Однако странно, что эти мысли пришли к нему именно сейчас, ведь ни накануне вечером, ни, тем более, сегодня утром, он и помыслить не мог ни о чем подобном. И эта девушка, Релата, была для него лишь одной из многих, да еще источником нежеланных хлопот и треволнений. Теперь же он готов был связать с ней свою судьбу, сделать ее своей избранницей, отдать все, чем владел. Откуда эта внезапная тоска по теплу очага, по нежности рук и ласке слов, ждущей у порога дома? Неужели все это потому что, впервые за много лет, ему вспомнилась мать, – да так отчетливо, словно лишь вчера она пришла к нему в комнату поцеловать на ночь, задуть свечу у изголовья, как то было в ее обычае?.. Словно лишь вчера она покинула его…

Почему он вспомнил о матери, когда уверен был, что забыл о ней навсегда? Она предала его своей смертью – оставила одного во враждебном мире, незащищенным, открытым всем напастям. Ее не было с ним, когда он звал ее, когда плакал ночами… В детстве он ненавидел ее, затем постарался изгнать из памяти, зная, что воспоминания не принесут ничего, кроме боли. Почему же он думал о матери теперь?

Он вспоминал шелестящий атлас ее платьев, пахнущие медом губы, тяжелую копну волос. У нее был такой мелодичный голос, грудной, глубокий, и она так чудно пела… Память не сохранила почти ничего больше, – принц был слишком мал, когда наводнение унесло ее. И все же он до сих пор не мог простить…

И вот сегодня она вернулась, с такой отчетливой ясностью, какой он никогда не ждал от своей памяти, и это изрядно напугало его. Усилием воли Валерий изгнал воспоминания двадцатилетней давности. Прах! Все это прах, и он не будет больше думать об этом! Он постарался вспомнить Релату, их жаркие объятия вчерашней ночью, слова, что шептала она ему… Но образы струились и ускользали сквозь пальцы, не давая сосредоточиться. И внезапно он поймал себя на том, что вспоминает другую женщину, колдунью из лесной избушки, с ее туманными речами и нелепыми предсказаниями.

Вчера он не придал всей этой истории большого значения, – она даже не позабавила его, и он дал себе слово, что, как бы ни настаивал впредь Нумедидес, он не позволит больше втянуть себя ни во что подобное. Но теперь вся сцена вставала перед его внутренним взором с почти болезненной выпуклостью и осязаемостью. Статная фигура женщины, зрелая гибкость стана, высокая полная грудь… Лицо ее скрыто было под маской, но почему-то Валерий уверен был, что она прекрасна. И эта царственность осанки и движений, этот голос…