Зеркало грядущего

Но мне не дано было привести свой замысел в исполнение, ибо отец твой пал, защищая Венариум. А перед той страшной ночью герцог поделился со мной своей горестью: он потерял или у него похитили фамильный оберег – изображение Пресветлого. Этот талисман, который, как ты знаешь, выкован был еще при валузийском короле Кулле, дарует своему владельцу неуязвимость в бою, – его не может поразить металл, будь то железо, бронза или медь, или даже золото, серебро и платина. Злые языки говорили, что всем своим многочисленным победам на поле брани Орантис Антуйский обязан магии амулета. Я не верю этому: герцог был отважен, как тауранский тур, которому неведомо чувство страха. Его ничуть не пугало то, что придется идти завтра в бой без защиты талисмана, – и все же, с той самой минуты, как он обнаружил пропажу, его терзали дурные предчувствия. А ты сам знаешь, Валерий, как суеверны бывают воины… И оказалось, страхи его были не напрасны. Твой отец, принц, пал от арбалетной стрелы, которая пробила его сердце.

Ты прав, он испустил последнее дыхание у меня на руках. И потому мне известны вещи, которые я не открыл никому, но с того давнего дня они ни на миг не перестают терзать меня. Прежде всего, герцог был убит выстрелом в спину, а зная его, как знал я, нельзя допустить и мысли, чтобы сей отважный воин повернулся спиной к неприятелю. Во-вторых, само оружие – арбалет. Никто никогда не слыхал, чтобы киммерийцы пользовались ими; всем, кто когда-либо сталкивался с этими воинственными племенами, известно, что они предпочитают мечи и луки. И наконец, сама стрела. Мало того, что наконечник болта был из обсидиана, а не из меди, что само по себе, по меньшей мере, необычно, но еще и оперение было трехцветным – черным, пурпурным и зеленым. Черный же, по древнему обычаю, означает исполненную месть.

Все это наводит на мысль, что кто-то заранее задумал убийство твоего отца, Валерий, и хладнокровно осуществил его, пользуясь сумятицей сражения. И этот кто-то не знал, что у Орантиса нет амулета, иначе зачем утруждать себя в прилаживании обсидианового наконечника на арбалетный болт, когда проще воспользоваться обычной стрелой.

Много позже я перерыл бесчисленное количество манускриптов по геральдике, пытаясь отыскать того, на чьем щите сочетались бы зелень с пурпуром, но тщетно – они не принадлежали ни одному из аквилонских Домов. Мои надежды отыскать убийцу не увенчались успехом, и мне оставалось лишь возносить молитвы Богу Солнечной Справедливости, дабы тот достойно покарал злодея.

Но более всего, мой принц, меня печалит то, что твоя достойная мать, сохрани Митра ее душу, захлебываясь в бурных водах Тайбора, должно быть, до последнего мгновения проклинала мое имя, ибо была уверена, что именно я повинен в смерти герцога. Ибо, когда я предстал перед ее светлые очи, весь в дорожной пыли, еще не смыв кровь венарийского побоища, дабы сообщить о кончине ее доблестного супруга, она первым делом устремилась к потайному кипарисовому ларцу, дабы удостовериться в справедливости моих слов. Но – о, ужас! – талисман был на месте. Она показала мне эту удивительную вещицу – золотой солнечный диск, окаймленный попеременно искривленными и прямыми лучами. После чего, задыхаясь от гнева, вскричала, что должно быть, герцог, проведав о моих грязных замыслах, умышленно не стал брать с собой священную реликвию, ища смерти на поле битвы. Да простит меня Митра, большей нелепости трудно было и вообразить, но кому под силу спорить с разъяренной женщиной…

Она велела мне убираться прочь и больше никогда не осквернять ее взор своим присутствием. А когда я покинул Антуйский Дом, в вечерней темноте меня поджидали пятеро… Я принял неравный бой, в каждый удар клинка вкладывая всю ярость, боль и отчаяние, которыми была наполнена моя душа. Я убил всех, хотя порой и жалею о том. Лучше мне было пасть тогда на пыльные камни мостовой. Ведь до сих пор истина сокрыта от меня, но одно я знаю точно – проклинать следует не меня, но того подлого предателя, чья черная рука лишила герцога его святыни и спустила предательскую стрелу боевого арбалета…»

Последние слова отзвучали в сумраке гостиной, замерли, опустившись в полумрак, мягко и раздумчиво, подобно кружащимся осенним листьям, ложащимся на пожелтевший мох. Граф Пуантенский замер, ожидая реакции принца на свой рассказ, ожидая принять хулу и попреки стойко и с достоинством… однако Валерий Шамарский молчал, а когда наконец поднял голову, в глазах его читалась неподдельная мука.

– Прошу вас, граф… Оставьте меня одного. – Голос его был почти неузнаваем.

Троцеро согласно кивнул, с усталостью, порожденной не только нынешней ночью, но бесконечной чередой подобных ночей, мучительных и бессонных, полных страданий и запоздалых сожалений..

– Я понимаю твои чувства, мой принц. Вспомни, о чем предупреждал тебя, прежде чем начать рассказ. Увы, я оказался прав. И теперь моя откровенность уничтожит нашу приязнь, как ржа разъедает железо, ибо, я вижу, ты также счел, что я повинен в гибели твоих родителей. Клянусь тебе, принц, Митрой Пресветлым клянусь, что это не так. И никто, Валерий, слышишь – никто не вправе судить меня, даже ты, ибо вся моя жизнь после этого стала бесконечным искуплением вины перед Фредегондой и Орантисом.

Граф облачился в подшлемник, и гордой походкой, расправив плечи, прошествовал к двери. Перед тем как уйти, он обернулся в последний раз.

– Там, на карнавале, ты спрашивал, почему я присоединил Пуантен к Аквилонии, нарушив заветы предков и пойдя вопреки воле двора и вассалов… Так знай же, принц: я это сделал потому, что поклялся твоей матери – она, как никто другой, желала процветания нашей державе. И именно потому вручила, после смерти мужа, свой скипетр Вилеру, отказавшись ради блага Аквилонии от благ и привилегий сана. Возможно, она чувствовала, что жить ей осталось недолго… Как бы то ни было, разве мог я сделать меньше, когда пример Мелани стоял у меня перед глазами?! И теперь я говорю тебе прощай, мой принц. Совесть моя чиста, ибо я открыл тебе все…

Дверь бесшумно затворилась за графом, и Валерий в бессилии рухнул на кресло, подтягивая к себе кувшин с медовухой.

Единственной мечтой его сейчас было утонуть в хмельном забытьи, стереть из памяти воспоминания, что, сам того не ведая, растревожил пуантенский вельможа. Вещи, почти забытые за давностью лет, – Митра! сколько ему было тогда? Семь? Восемь зим? – медленно всплывали на поверхность сознания, подобно мутным пластам болотного ила.

«Нуми, пойдем охотиться на верволъфа… Пойдем, Нуми, мы же рыцари и должны совершить подвиг… Пойдем, Нуми…»

Валерий поднял кубок, надеясь, что последние капли драгоценной влаги упадут в его иссушенное, несмотря на второй кувшин вина, горло. Но потир был сух, как солончаки Хаурана, и Валерий в ярости грохнул тяжелой серебряной посудиной о стену. Кубок зазвенел и, отскочив, покатился по мозаичному полу. Дверь осторожно отворилась, и внутрь просунулось усатое лицо стражника:

– Все в порядке, мой господин?

– Все в порядке! – рявкнул принц. – Разве ты не видишь, ублюдок Нергала – все в порядке! Пошел вон, пока я не расшиб твою дурацкую башку!

На лице караульного отразилось неподдельное изумление – Валерий был известен как человек выдержанный и вежливый со всеми, до последних челядинцев. Что ж, У господина, видно, плохое настроение. И он аккуратно притворил дверь, стараясь, чтобы она не скрипнула ненароком.

Валерий подошел к окну. Снаружи светало – серые предрассветные сумерки затопили Охотничий двор, где теплились еще останки ночного пиршества. Принц окинул взором темный силуэт замка, высокие дымоходы, разрезающие просыпающееся небо, и ощутил слепую безысходность от того, что не мог как все наслаждаться бесхитростными радостями бытия, словно что-то в нем перегорело, сломалось – и он вынужден всей жизнью своей замаливать тот грех, который совершил так давно, что память уже не могла удержать всех деталей…

«Нуми, пойдем охотиться на вервольфа… Пойдем, Нуми, ну что ты боишься… Пойдем, Нуми… Мы возьмем мечи и кинжалы, и остроги, и рогатины, а еще мы возьмем… Но это тайна, Нуми, поклянись, что никому не скажешь…»