Зеркало грядущего

Теперь же Валерию предоставлена была редкая возможность расспросить об отце человека, который был одним из ближайших его друзей… чья рука закрыла глаза павшему на поле боя. Однако его природная застенчивость мешала начать разговор, и он решил зайти издалека.

– Я слышал, вы скоро покидаете нас, граф, – заметил он как можно более непринужденно. – Должно быть, два дня беспрерывной скачки могут утомить любого, кроме прославленного конника Пуантена.

Троцеро улыбнулся, польщенный.

– Да, в мое время молодежь куда больше времени проводила в седле, чем на балах да пирушках, а умение, приобретенное в юности, не утрачивается с годами.

В голосе его не было ни ностальгии по прошлому, ни осуждения настоящего, лишь едва уловимая насмешка, словно он сказал нечто такое, что сказать полагалось и чего ждал от него собеседник, но собственное мнение на этот счет позволил оставить при себе. Как ни странно, это ничуть не задело Валерия. Должно быть, он понимал чувства стареющего придворного лучше, чем кто бы то ни было в замке, включая даже и самого короля.

Пуантен, из всех провинций Аквилонии, оставался единственной, где вельможи не разучились держать в руке меч и предпочитали охоту с рогатиной на кабанов и туров танцам в саду под звуки мелодичных цитр, – постоянные стычки с зингарцами не давали разнежиться духу. Троцеро, подобно Валерию, был воином до мозга костей, и это роднило их, несмотря на разницу в возрасте, и молодой принц ощутил внезапную теплоту по отношению к своему собеседнику. Это поразило его: он полагал, что после всего, что пережил в Хауране, человеческие страсти навек уснули в его израненной душе.

– Да, – заметил он чуть слышно, скорее в ответ собственным мыслям, чем отзываясь на реплику графа. – Современные отроки не желают нести тяготы воинской жизни. Они, видно, надеются встретить старость, так ни разу и не сев на боевого коня. Однако в мире становится все тревожнее, словно какие-то темные силы мешают варево в адском котле, не давая нам обрести покой. – Он тяжело вздохнул и швырнул кубок, который до того вертел в руках, пробегавшему мимо служке в коротком красном камзоле. – И кое-кто приветствует их… Глупцы! Это вырвалось у него с горечью, неожиданно страстно, и он испугался, что Троцеро может счесть недостойным подобное проявление чувств, однако граф Пуантенский лишь задумчиво кивнул в ответ.

– Ты прав, Валерий. Вспомни, о чем мы говорили вначале: тех, кого ты называешь глупцами, становится все больше. Все больше тех, кому не по душе порядок, заведенный Вилером; тех, для кого жажда наживы и воинской славы сильнее здравого смысла…

Обрадовавшись, что наконец нашелся кто-то, способный понять его сомнения, Валерий неожиданно распалился, позабыв о своем первоначальном намерении порасспросить Троцеро об отце:

– Они глупцы! Для них война – лишь забава или путь к обогащению. Они окрашивают ее в розовый с золотом цвет, расписывают, как детскую игрушку, любуются ею, наслаждаясь собственной мужественностью! – Последнее слово он выплюнул с нескрываемой насмешкой и презрением. – Но вам-то, как никому другому, граф, известно, что это не так – вы испытали все на себе… В ремесле воина нет красоты. Война – не развлечение, а работа, кровавая, отвратительная, необходимая порой, но… работа… Как бы рад я был, если бы мог навсегда забыть о ней!

Троцеро пожал плечами и замолчал, предавшись воспоминаниям. В его золотистых глазах отражались огни фейерверка, но казалось – это зарева пожарищ залитых кровью городов. Прошло немало времени, прежде чем он продолжил:

– Отчасти ты прав, – отозвался он чуть подсевшим голосом. – Отчасти же в тебе говорит горечь и боль незалеченных ран… Однако это не мое дело. Придет время, и ты, возможно, расскажешь мне о пережитом.

Теплота, исходившая от этого подтянутого, сдержанного в проявлениях своих страстей вельможи была столь значительна, что впервые за долгое время Валерий ощутил, как почти забытый покой нисходит на его израненную душу; он уже почти готов был просить Троцеро выслушать его историю, страждал поделиться с ним невысказанным, как вдруг его суровый собеседник неожиданно сменил тон, и все очарование, вся аура доверительности мгновенно пропала, словно теплоту летнего утра встревожил раскат грома, предвозвестник надвигающейся бури.

Валерий мгновенно насторожился, вспомнив, что в тарантийском дворце нужно держать ухо востро и следить за каждым словом и жестом. Он почуял, словно гончая, унюхавшая зайца, что все разговоры об утерянной доблести изнеженных сынов Аквилонии предваряют нечто важное, и не ошибся. Троцеро повернулся к нему и спросил как бы небрежно, но небрежность эта была нарочитая, намеренная, и Валерий со всей отчетливостью понял, что ради одного этого вопроса Троцеро, должно быть, и затеял с ним беседу.

– Не таких ли признаний о неразумности некоторых деяний наших властителей… – (Принц отметил про себя, что искусный в придворных речах граф за весь разговор не назвал ни одного аквилонского имени) – домогался от тебя барон Торский во время пира? Я заметил, вы говорили с ним?

«Я бы мог поклясться, что за весь вечер ты и двух раз не взглянул в нашу сторону, старый лис», – усмехнулся про себя Валерий, однако вслух предпочел отозваться со сдержанной деликатностью:

– Я восхищен вашей наблюдательностью, месьор. Действительно, бельверуский дуайен выражал озабоченность положением дел в королевстве. Однако за всеми его осторожными порицаниями государя за бездействие, тонкими намеками о нужности сильной руки, в которой, якобы, нуждается Аквилония, похоже, стоят его собственные размышления, рождением своим обязанные доброму аргосскому вину. Не думаю, чтобы устами Амальрика говорил его сюзерен, – а какое нам дело до нелепых измышлений самого немедийца.

Троцеро с сомнением покачал головой, однако, не желая спорить с Валерием, повернулся туда, где по-прежнему вихрилось шумное веселье?

– Посмотри-ка, – произнес он оживленно, – кажется, сейчас будут показывать живые картины. Я с детства был охоч до этого зрелища…

Валерий перевел взгляд на многоцветное буйство карнавала, где придворные шуты выкатили в центр двора огромные сани: на них была установлена шатровая мельница, искусно сделанная из реек и холстины. Ее фасад напоминал чудовищную личину, четыре огромных крыла непонятным образом вращались, а на верхушке красной крыши виднелось гнездо аиста. К нелепому ветряку, под хохот и улюлюканье толпы, толстые шуты, в чьих глянцевых лысинах отражались плюющиеся огни шутих, подтащили упирающегося осла, нагруженного мешками с зерном. Тот ревел, махал хвостом, прижимал развесистые уши и явно не желал участвовать в представлении. Валерий догадался, что картина показывала знаменитую мельницу глупцов, которая ловит и перемалывает межеумков, превращая их в достойных аквилонцев, и не смог сдержать улыбки:

– Ах, если бы этот ветряк и в самом деле лечил от глупости, ему, воистину, нашлось бы немало работы в нашем королевстве…

Но Троцеро, казалось, не расслышал его реплики, и как ни в чем не бывало продолжил разговор, не сводя, однако, глаз с представления. Со стороны казалось, что оба всецело поглощены красочным зрелищем, и вероятным соглядатаям пришлось бы подкрасться достаточно близко, чтобы заметить, как шевелиться их губы:

– Что касается Амальрика, то я предполагал нечто подобное, – заметил граф вполголоса. – Не удивлюсь, однако, если ты умалчиваешь о том, что он еще говорил тебе, ибо знал твоего отца, который также отличался завидной скрытностью, а норовом и статью ты явно удался в него. – Он вдруг вздохнул тяжело, с видом человека, несущего на плечах своих огромную тяжесть. – Но я не враг тебе, Валерий, и посему не стоит прятать свои мысли. Боюсь, что за словами барона стоит нечто большее, чем пьяная болтовня. Ведь не зря в городе семь дней подряд видели беркута, что клекотал на шпиле тарантийской ратуши, а это предвещает большую смуту и раздоры в стране. Так что постарайся, мой друг, сколь возможно подробнее передать мне слова сына Тора. Быть может, мы еще сумеем искоренить зло, которое, как мнится мне, сеет этот немедийский волк, точащий клыки на доверчивых аквилонских агнцев.