Чары-камыши

В небе, красноватом от заката, проходят стаи птиц. Ктото пальнул, но очень далеко. На нашем озере тишина, мы по стреляем, терпим. Подняв головы, смотрим на вечерний перелет. Вечерняя зорька, сегодня только смотреть на нее, любоваться ее красотой.

- Благодать,- говорит инженер, и мы согласны с ним: в самом деле, благодать.

Ну а как же старик наш: пальнет или не пальнет? Мы к этому совсем по равнодушны и, разговаривая, все время прислушиваемся. Самодельная " кряку ха", выставленная нашим заводчанином, видно, приманивает, утки все время падают на воду где-то вблизи его засады.

- Смотрите, просто на голову деду падают,- с веселой завистью говорит пожарный.- Интересно, на сколько у него хватит терпения?

- В наше время идти на охоту с "крякухой" - это вообще варварство,рассуждает вслух Костя.- Это же провокаторка! Сидит и приманивает. А ты только бахай да подбирай. Это не спорт, а черт знает что!

Петрович не согласен.

- А если зрение у человека уже не в порядке? - заступается он за обер-мастера.- Ведь не каждому в его возрасте глаз служит по-прежнему...

Вот об этом мы и не подумали. Может, и в самом деле старик сидит там на отшибе с "крякухой" лишь потому, что зрение у него уже не такое, как раньше? Как-никак, всю жизнь смотрел на кипящий металл...

- Дело даже не в утке,- говорит, наливая по второй, инженер,- главное посидеть вот так на природе, почувствовать после нашего индустриального грохота тишину эту первозданную, степной этот простор, раздолье...

Мы лежим у костра, а над нами то парами, то целыми стаями проносятся птицы. Еще довольно светло, да, пожалуй, так и будет: светит полная луна, внизу, на озере, вода все сильнее блестит. За вечерней дымкой, окутывающей луга, в заднепровской дали все отчетливей видны могучие багровые дымы нашего завода.

Тишина, приволье, долгожданный дымок костра...

Глубже становится вечерняя синева, и все ярче полыхает на холмике наш огонек, будто созывая к себе близких н дальних. По предложению инженера, договариваемся, чтобы вместо традиционных охотничьих анекдотов рассказывать только правду, только действительные случаи из жизни.

- Ну, расскажи тогда, Аксен, как ты на Редуте охотился,-с искорками смеха в глазах обращается Костя к нашему пожарному.

- Просите - расскажу,- Аксен и сам усмехается, припомнив тот случай.Иду, вижу: в конце озера между осокой стаи крыжаков, вот таких... Вот бы, думаю, не спугнуть! Вот бы подползти и трахнуть по ним на воде! В воздухе я плохо попадаю. Чтобы не заметили меня, упал на землю и давай к ним по-пластунски. Ползу, ползу, а кругом песок, колючек полно, уже весь искололся, жарко мне, как от пламени, да не обращаю внимания, ползу. Уже совсем близко к ним, уже должны были бы и сняться, а они сидят.

Что за чудо? Наверное, не дикие, а домашние! И поднимаюсь на ноги. В самом деле, домашние: не боятся меня, сидят себе на воде. Такая досада. Напрасно столько по колючкам полз, руки исколол. Стою глазею на тех уток, они на меня, а я тогда, сам не знаю зачем, рукою мах да "киш"

на них, а они крыльями ляп-ляп-ляп - и... вверх. Снялись - и будь здоров. А я стою и чувствую, как картуз вот этот на мне подымается, подымается, нервный стресс, ейей.,.

За смехом мы не замечаем, как подходит к нам высокий мужчина в грубом дождевике, хотя дождем и не пахнет; на руке у него что-то поблескивает обрывок какой-то цепи.

Оказывается, это металлические путы для лошадей, и сам он колхозный конюх, пасет невдалеке табун.

Пока он, присев на корточки, прикуривает от уголька, мы начинаем расспрашивать его о здешних местах, об этом озере, водится ли здесь лыска, хитрющая болотная плавуха, предпочитающая именно такие вот камыши.

- Водилась и лыска,- глухим, почему-то недовольным голосом отвечает нам конюх.- Еще я помню, озеро это было вдвое больше, тянулось аж вон туда,угрюмо кивает он вдаль.

Курит наш собеседник как-то сердито, сплевывает, хмурится. Нам неловко, что он хмурится, к тому же нс знаем, чем он недоволен: то ли том, что мы забрались сюда, то ли свои у него какие-то неприятности. Поднесли чарку, не отказался, но и это не развеселило его. Все тем же глуховатым голосом рассказывает, что недавно здесь олени объявились было, где-то их, видимо, распугали, так они перекочевали сюда, в Чары-Камышах последнее убежище себе нашли. Колхозные косари сено косили и выкосили в траве двух оленят. Совсем маленькие были, еле на ногах держались. Забрали их девчата на ферму, выпоили молоком, как телят. Теперь их фотографировать из города приезжают.

- А матери что - не было?

Конюх насупился, помолчал.

- Олениху шульговские затравили. Окружили, хотели поймать, так она куда - к Днепру. Бросилась в воду и давай на ту сторону плыть, прямо на заводы.

- Ты смотри! - восклицает пожарный.- Ни грохота, ни огня домен не испугалась!..

- До середины доплыла, но там охотнички тоже нашлись. Рыбаки-браноньсры ночные с сетью бросились на нее, накинули невод на голову и...- колхозник сердито махнул цепью,- потопили.

Мы молчим, не находим слов, чтобы выразить свой гнев и презрение к бесчестным том браконьерам. Подлые душонки... мы словно видим, как, спасаясь, плывет затравленная олениха через Днепр, плывет, задыхаясь, прямо на черные индустриальные чащи нашего города, не пугаясь, что там до небес дым, и грохот, и зарева над домнами да мартенами... Не боялась этого, будто чувствовала, что нашла бы себе там защиту и спасение.

- А те, негодяи, потом еще и шкуру принесли сдавать... На этом-то, на жадности своей и попались... Сейчас будто бы следствие по ним ведут.

Больно и обидно это нам слушать. Во всем этом чудится вроде и нам адресованный упрек и предостережение. Даже неловко как-то смотреть при этом человеке на свои ружья да туго набитые патронташи, лежащие кучей в сторонке.

Невольно и слух, и мысли обращаются в ту сторону, где в камышах засел возле своей " кряку хи" обер-мастер и куда весь вечер падают утки. Что будет, если именно сейчас да грохнет оттуда браконьерский выстрел Сахно? От стыда мы провалились бы сквозь землю здесь, перед конюхом.

А уж старику, нет, уж больше ему не охотиться!

Покурив, конюх уходит, позвякивая в сумерках своими путами.

Под впечатлением только что услышанного мы некоторое время молчим, потом тишину неожиданно нарушает Павловский, водитель нашей полуторки. Человек он неразговорчивый, сдержанный, и, если б не этот вечер у костра да еще не этот конюх с железными путами, мы бы, наверно, и не узнали, что в прошлом водитель наш был танкистом, еще в первые дни войны горел в танке, а потом прошел чуть ли не все концлагеря Европы. Лежа па спине, он куда-то ввысь, словно звездам, спокойно и будто даже бесстрастно рассказывает, как их группа во главе с одним поляком бежала из концлагеря, а их преследовали с овчарками, как прятались они по лесам, а потом после тяжких мытарств наконец добрались на севере Италии к итальянским партизанам.

Сколько пережил человек, а мы, ежедневно встречаясь с ним на заводе, скромным, немногословным, так и не знали до сих пор, какой у него путь за плечами.

Рассказ Павловского навевает на нас грустные воспоминания о войне, склоняет каждого на невеселые раздумья, и после этого уже как-то и разговаривать не хочется. Молча сидим вокруг угасающего костра, слушаем стрекотню кузнечика.

Потом расстилаем камыш, располагаемся на ночлег. До утренней зорьки у нас остается не так много времени.

Ночь прозрачная, бесшумная, теплая; словно бархатом окутывает человека этот мягкий степной воздух. Хорошо, хорошо, что мы поехали сюда зоревать! Какой бы там ни была наша завтрашняя охота, но я уже счастлив тем, что очутился с товарищами здесь, среди просторов этих ЧпрыКамышей, где ночь словно и в самом деле какие-то чары таит в себе, загадочно о чем-то перешептывается с камышами, а озеро все больше светится под луной, а наши высокие заводские дымы за Днепром все сильнее отсвечивают багровым...