Страница 8 из 20
- Ну что ж, - сказало Горе, - раз должен, так иди, только и я пойду с тобой.
- Нет, - сказал он, - ты будешь мешать мне.
Да тебя и не пустят туда без пропуска.
- Меня? - усмехнулось Горе. - Меня всюду пускают без пропуска.
Но он осторожно отстранил свое Горе, усадил его в кресло у окна и, сунув ему в руки первую попавшуюся книгу - чтобы не скучало, - ушел из дому.
И Горе осталось одно.
Оно полистало книгу, потом поднялось с кресла, побродило по комнате, включило радио, поглядело фотографии, развешанные на стене: ему стало скучно. Оно все видело, все знало, и ничто не могло развлечь его. И, поскучав с полчаса, Горе надело в прихожей галоши, взяло зонтик и отправилось к берегу моря, туда, где Андрей Хижина строил подводный завод.
В бюро пропусков, как часовые, стояли вахтерши в платках и шинелях; командировочные с портфелямп звонили по телефону; ругались шоферы, оформляя документы. Дощатая перегородка с окошечком ограждала дежурного от всех человеческих слабостей.
- Здравствуйте, - сказало Горе дежурному. - Я - Горе Андрея Хижины.
- Что? - спросил дежурный, окинув Горе бдительным взглядом. - Андрея Хижины? - и, порывшись в бумажках, сообщил: - Нет у меня на вас заявки.
- Я знаю, что нет, - сказало Горе, - но вчера его жену увезли в больницу. Если бы вы только знали, как он любит ee! Если бы вы только видели, как он глядел на нее, когда она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку!..
Горе говорило так жалостио, что шоферы, вытащив носовые платки, долго отсмаркивались и тяжко вздыхали. Командировочные, прикрывшись своими портфелями, украдкой вытирали глаза. А вахтерши, стоявшие, как часовые, громко плакали, и их слезы прямо ручьями текли на черные казеппые шинели.
И даже дежурный, огражденный перегородкой от всех человеческих слабостей, вдруг всхлипнул и сказал своему помощнику дрожащим и расслабленным голосом:
- Аникушкин! Человек ты или идол! Да проводи же их поскорее к товарищу Хижине!
И Горе проводили к Андрею Хижине.
Андрей Хижипа был на берегу. Могучие подъемные краны высились над ним, широко расставив железные поги. Море лежало тяжелое и черное. Из коды поднимались вышки. Сновали катера. Летали встревоженные чайкп. Иногда далеко в бухте вскипали пенистые фонтаны, и тогда глухие удары сотрясалп воздух и долго потом перекатывались над морем и берегом.
В белой рубашке, с рукавами, засученными до локтей, с разметавшимися на ветру волосами, Андрей Хижина, казалось, затерялся среди гигантских механизмов, но стоило ему поднять над головой свою маленькую загорелую руку, как в тот же миг что-то начинало скрежетать и ухать, звенели туго натянутые тросы, зажигались сигнальные лампочки, и тяжелая волна окатывала берег.
Горе прикоснулось к его плечу.
- Постой, постой, сынок! - сказало оно. - Ты так увлекся, словно у тебя и нет никакого горя.
Неужели ты уже забыл свою маленькую Вареньку?
Он согнулся, будто его ударили.
- Горе мое! - проговорил он с мольбой и упреком. - Мне сейчас очень некогда. Если окажется перекос хотя бы на один миллиметр, все придется начинать сначала.
- Хорошо, - сказало Горе, - делай свое дело.
Я подожду: постою рядышком.
- Нет, - сказал Андрей Хижина. - Я не моту работать, когда ты стоишь рядом. Ты пойди домой, подожди меня там.
И он побежал к арке тоннеля, который соединял берег с подводным заводом.
Горе поглядело ему вслед: в тоннеле поблескивали склизкие ступеньки. Стены там дышали холодом и сыростью.
Нет, Горе не пошло туда. Оно опасалось простуды.
И Горе вернулось в город. Оно вернулось в квартиру Андрея Хижины, уселось в кресло у окна и стало ждать.
Ждало долго. Наступил вечер. Пошел дождь.
На другой стороне площади, как освещенные змейки, проползали трамваи. В комнате было очень тихо. Скреблась мышь. Андрей Хижина не возвращался.
"Может быть, он уже забыл обо мне? - думало Горе. - Может быть, он попросту сбежал от меня?"- думало Горе.
От нечего делать оно стало бродить по квартире и забрело в комнату дяди.
Дядя лежал на диване, как тесто в квашне. Полосатые носки его были продраны. Глаза - заспаны.
Брюки на животе не сходились. Когда он ворочался, чтобы почесать небритую щеку, пружины под ним недовольно поскрипывали. Он радовался, что в квартире не хлопают двери, не гремят кастрюльки, не звонит телефон, не говорит радио. И ничто не мешало ему дремать и думать.
А думал он о том, как глупо и несправедливо подозревать, будто он, Кузьма Кузьмич, - лодырь и не хочет работать! Да разве он не хочет работать? Он очень даже хочет работать! Разве ему не скучно весь день лежать одному? Конечно, скучно. Но не мог же он поступить на работу зимой, когда стояли такие холода! А потом у него на глазу был ячмень.
А потом эта несносная Варенька все мешала ему подумать о работе.
Так он размышлял, когда услышал тихие шаги Горя.
- Кто это там ходит? - спросил он.
- Это я. Горе, - ответило Горе.
- Горе? - воскликнул дядя. - А по какому поводу вы явились?
- Я пришло сюда потому, что маленькую Вареньку вчера увезли в больницу.
- Но это же отлично! - воскликнул дядя. - Вы просто не можете себе представить, что это было за несносное существо. Наказание это было, а но существо!.. Садитесь, пожалуйста. Извините, что я в подтяжках и у меня не прибрано, но, знаете, ко мне так редко приходят гости, что нет никакого стимула прибирать в комнате. - И, поджав под себя ноги, дядя потеснился, уступая Горю место на краешке дивана.
Горе село. Оно протянуло руку и обняло дядю, как вчера обнимало племянника.
- Если бы вы только знали, как Андрей ее любит. - сказало Горе. - Если бы вы только видели, как on глядел на нее, когда она лежала на кро вати, маленькая и беспомощная, словно подбитая птичка!..
Горе говорило так жалостливо, что дядя стал посапывать носом, потом всхлипнул, и по его небритым щекам потекли слезы. Через час он уже лежал, уткнувшись лицом в подушку, и горько рыдал.
Так он предавался горю до позднего вечера.
А поздним вечером захотел есть. Он вытер слезы и, все еще всхлипывая, сказал, что чувствует необычайную слабость и очень просит Горе порыться в шкафчике - там должно быть немножко водки; а потом сходить на кухню, включить газ и разогреть вчерашний суп.
Горе порылось в шкафчике, нашло водку, разогрело суп.
Дядя долго делил водку поровну, чтобы не обидеть ни себя, ни Горе.
- Ну, будем здоровы! - сказал он всхлипывая, и они чокнулись.
Ужин несколько утешил дядю. Он перестал всхлипывать, только иногда нервно вздрагивал.
- Знаете, Горе, - сказал он, - я так разволновался, что мне теперь до утра не заснуть. Может, сыграем в картишки?
И так как Андрей Хижина все еще не возвращался и Горю все равно делать было нечего, то оно согласилось сыграть в карты.
Играли в подкидного дурака. Горе играло спокойно, молча, глядя на партнера красивыми и грустными глазами. А дядя волновался, хлопал Горе по колонке и все беспокоился, чтобы Горе не жулило.
И Горе все время оставалось в дураках.
К полночи они так подружили - дядя и Горе, что, когда вернулся домой Андрей Хижина, дядя и слышать не хотел, чтобы Горе ушло к племяннику.
- Да ну его, - говорил он, - он, наверно, устал как черт и сразу завалится спать. А я могу не спать хоть всю ночь, у меня и днем найдется время выспаться. Ей-богу, оставайтесь у меня.
Но Горе взглянуло на него укоризненно, поднялось с дивана, отряхнуло коленки и ушло - строгое и грустное.
"Не понимаю, - думал дядя, - отчего люди жалуются на свое горе, когда даже с чужим горем можно неплохо провести время".
И он сладко захрапел, с присвистом и причмокиванием.
А Горе в это время уже обняло Андрея Хижину.
Оно не дало ему даже включить электричество. Оно не дало ему даже добрести до кровати. И опять он всю ночь просидел на стуле. Неподвижный и согнутый, будто на его плечах лежал потолок.