Первые листы

Загрустил мальчуган, но ненадолго. Во дворе появился еще один иностранец, - это был Иосиф Блюменфельд. У Макса пугливо сердце екнуло: почуял - тайна близится к развязке... Но в чем она? Только бы не прозевать!..

Новый человек пришел в типографию, наклонился над наборной кассой, поковырялся в литерах и заворчал, чем-то недовольный.

Макса такое пренебрежение к типографии задело.

- Gutes din! - сказал он с вызовом.

Пришедший повернулся к нему - а на лице беспомощная улыбка. Не понял иностранец немецких слов. Потом ткнул себя пальцем в грудь:

- Вернер... Ихь бин Вернер!

На том и разошлись.

Однажды Максу не спалось. Вертелся под периной, вертелся, - но холодно, декабрь, не согреться. Встал, оделся. Еще рано, типография закрыта - и все-таки его потянуло к типографии... Глядит - а Вернер со двора зашагал. Макс крадучись устремился за ним.

* * *

На одной из центральных улиц Лейпцига появился старьевщик. Он катил перед собой тележку с мусором. Под брезентом была груда костей, какие выбрасывают из кухонь на помойку, и рваная, выношенная обувь, тоже сваленная в кучу. Шагал старьевщик с трудом. В этом сгорбленном старике трудно было бы узнать щеголеватого Иосифа Блюменфельда.

Вместе с ним, помогая толкать тележку, столь же понуро брел мальчуган-оборвыш, ясно кто - Макс Пуршвиц. На этот раз он измазал лицо в свое удовольствие. За спиной на лямках у него был мешок, из которого торчала такая же выброшенная обувь.

Туманное декабрьское утро прояснилось. На улице появились прохожие и заспешили по своим делам. Некоторые брезгливо косились на тележку с отбросами. Но куда деваться старьевщику? Уже катят экипажи, того и гляди попадешь под копыта лошадей. И человек невольно жался к тротуару... Вдруг полицейский. С бранью преградил дорогу старьевщику.

- Щуцман... - обомлев, простонал мальчуган и кинулся в сторону - ведь в заплечном мешке у него не просто рваная обувь: в негодных ботинках по узелку русского шрифта. Охваченный ужасом, он мог бы наделать глупостей и лишиться драгоценной ноши... Но тут над головой прогремело: "Прочь с дороги!" - и парня полоснули кнутом. Ахнув от боли, Макс схватился за окровавленную щеку и пришел в себя.

Видит: шуцман требует поднять тряпичное покрывало на тележке и Вернер делать нечего - подчиняется. А сам мычит, прикинувшись немым (опасается обнаружить плохой немецкий), мычит и машет Пуршвицу - зовет на помощь. А мальчишка словно и не слышит. Затаясь, глядит на руку шуцмана. В ней жезл. Вот тычет жезлом в груду костей. Это не страшно - кости насыпаны для виду. Разворошил кости... А рядом рваные ботинки. Только бы не тронул - они тяжелые, заподозрит неладное. А в каждом шрифт...

Макс почувствовал - нечем дышать. Жадно втянул воздух... Так и есть жезл приближается к ботинкам...

- Господин шуцман! - в отчаянии закричал мальчуган. - Они вонючие, из помойки!

Полицейский от внезапного крика вздрогнул. Отдернул руку с жезлом и принялся ругать мальчугана.

Макс - в слезы... Конечно, Вернеру не следовало останавливаться. А если уж задержан - тут же сказать условленное: мол, извините, заблудились, нам на клееварочный завод! И никакому шуцману не пришло бы в голову ковыряться в отбросах - прогнал бы мусорщиков с центральных улиц, и только... Но оба оплошали: Вернер некстати прикинулся немым, а Макс словно онемел от потрясения. Вот и дождались обыска...

Казалось, провал операции по доставке шрифта неминуем. И вдруг спасение... Спасли драгоценный груз, сами того не подозревая, прохожие. Отбросы на тележке, расковыренные полицейским, так засмердили, что из толпы прохожих посыпались протесты и ретивому стражу порядка пригрозили, что на него пожалуются в магистрат. Шуцман сразу сник. Вылупил устрашающе глаза на старьевщиков и процедил:

- Weg! Fort! (Пошли прочь!)

* * *

Типография Германа Рау небольшая, теснится в двух комнатах. Печатная машина за перегородкой. Сквозь стеклянную дверь видно чугунное колесо с рукоятью. К рукояти становится человек, вращает колесо, и машина, постукивая, приходит в движение. Печатник пускает под крутящийся вал листы бумаги, на них оттискивается текст, и по другую сторону вала приспособление, похожее на грабли, укладывает в стопку отпечатанное.

Однако торжественный момент печатания "Искры" еще не наступил. Идет подготовка.

Владимир Ильич принес статью, которой дал название: "Насущные задачи нашего движения". Ее будут изучать и изучать рабочие России, таясь от полиции, жандармов, агентов охранки. Это - главный материал в газете. Рядом встанет рассказ о Вильгельме Либкнехте. "Старейший вождь германской социал-демократии", - сказано о нем. Он незадолго перед тем умер, этот замечательный революционер, и рабочие многих стран со скорбью опустили его в могилу.

Владимир Ильич подготовил материал и для обратной стороны газетного листа. Все написанное вручил Блюменфельду. Они улыбнулись друг другу. Иосиф помедлил, переживая торжественную минуту, и принялся старательно, не торопясь, делать набор. Будто выклевывал щипчиками из гнезд нужные литеры.

Полученный шрифт поместили на чугунной плите - талере. Выровняли и скрепили металлической рамкой. Каждая литера стояла очком вверх. Смазали набор типографской краской и наложили на него лист бумаги. Оставалось, чтобы получить пробный оттиск, двинуть поверху тяжелый цилиндр-каток. И тут к тискальному станку прорвался Макс Пуршвиц...

Можно было понять возбуждение мальчугана, который и мучившую его тайну раскрыл (секретный заказ на русскую газету!), и в старьевщики превращался, и едва в лапы грозного шуцмана не попал, - словом, на протяжении одного дня пережил столько несчастий и радостей, сколько за жизнь свою не знал... Так как же ему, человеку рабочему, не присоединиться к тем, кто готовил газету для рабочих России!

Горячность мальчишки встревожила Германа Рау.

- Forsicht! - вслед ему сказал он. - Осторожно!

И хорошо, что сумел перехватить каток из рук Макса. Иначе чугунный цилиндр, не удержанный руками мальчишки, грохнулся бы на пол, а может быть, и треснул, став непригодным для работы.

Сконфуженный, жалкий, несчастный, Пуршвиц с опаской поднял глаза на русского редактора. Но Ленин тотчас сделал вид, что ему понравилась старательность юного рабочего, и дружески похлопал его по плечу.

Мальчишка в бурном ликовании умчался к своим голубям. Только там ему удавалось успокоиться.

А работа по выпуску газеты продолжалась. Оттиски и первой, и второй газетных полос взял Владимир Ильич и перешел в переднюю комнату, чтобы, как говорят полиграфисты, "держать корректуру". Он сел за большой стол, разложил перед собой листы, обмакнул перо в чернильницу и углубился в чтение.

В сторонке тихо, на кончик стула, присел Блюменфельд. Он не сводил глаз с Владимира Ильича. Волнение наборщика понятно. Отчеркнет строго перо Ленина одну опечатку, отчеркнет другую, - тут и со стыда сгоришь... Вспомнилось Блюменфельду его пожелание, которое, к сожалению, не удалось выполнить. Владимир Ильич рассчитывал печатать "Искру" мелким шрифтом - петитом. Хотелось ему, чтобы газета, при небольшом формате, вмещала бы много материала. Но немецкие товарищи сумели раздобыть только боргес - шрифт более крупный. А Владимир Ильич сказал: "Спасибо и на этом". Умеет ободрить товарищей. И тут же предложил, насколько только возможно технически, сузить поля газетного листа; сразу стало просторнее для текста, сгодился и боргес.

Декабрьский день короткий, начинало вечереть. Герман Рау зажег над столом керосиновую лампу и плотно завесил окна. Проверил, заперта ли дверь наружу.

Тишина... Ленин работает.

Вдруг в типографию постучались. Владимир Ильич вопросительно взглянул на Германа. Тот шагнул к двери... Оказалось, что Макс. Мальчишка мышью проскользнул в соседнюю комнату.

* * *

Наконец печатная машина, заново смазанная, пущена в ход. У рукояти колеса Макс Пуршвиц. Взглянуть на мальчишку - ну, разумеется, он держится здесь главным: не закрути он колесо - и машина ни с места. Второй человек у машины - печатник. Это сам хозяин Рау. Пошла машина. И вот первый отпечатанный лист. Это еще не газета - только лицевая ее полоса, но Владимир Ильич схватывает лист. Он любуется его видом, делясь впечатлениями с Блюменфельдом. Наборщик обрадован, все идет без замечаний.