Темная гора

Взглядом задумчивым проводил Одиссей отряды рутулов, уходящие стройным порядком за холмы, а потом сказал Арету:

— Приведи остальных, что им в гроте скучать.

Пир у Латина длился весь день. Арет привел детей и Полита, шепнув базилею, что Ахеменид опять страдает головными болями и двигаться не в силах, лишь катается по холодному песку и что-то бормочет о пауках, запутавших пряжу. Медон остался присмотреть за ним. А что с корабля они взяли, оставил Арет в гроте мало ли как дело здесь обернется. Под пологом большого шатра радостно поднимали чаши хиосского вина во славу царя Латина и его будущего зятя.

Маленького Латина слуги уложили спать на овечью шкуру в повозке, из которой сгрузили пифосы с вином. Лавиния и Юл играли за царским шатром в этрусский волчок под присмотром Полита и старухи в черном, которая сидела у входа, зорко следя, чтобы сын Энея не напроказил.

Арет налегал на еду и почти не пил, а все больше прислушивался к разговорам — .нет ли в них хулы базилею.

Хулы не было.

Кое-кто поглядывал на Одиссея с недоверчивым любопытством — мало кто узнавал в нем грозного воителя, сумевшего хитростью одолеть троянцев, но благоволение к нему Энея заметили все. Сам царь Латин пригласил его сесть одесную и после возлияний уместных и здравиц, подобающих случаю, беседу повел о битвах великих, о героях отважных, а ныне забытых, и еще подивился, что сын Одиссея тезка его, а дочь, невеста Энея, имя носит такое же. Тут в разговор вмешался троянец:

— Слышал я только о сыне твоем Телемахе. Когда же успел ты нажить остальное потомство?

— Дело нехитрое, — грустно сказал Одиссей. — Мать Телемаха — верная Пенелопа, а эти двое остались без матери, нимфы прекрасной Калипсо, погубленной гадиритами. Она и нарекла их Латином и Лавинией, а что до имен — и не такие бывают совпадения.

— Не верю я в совпадения! — Эней отложил кубок в сторону. — Судьба назначает встречи и разлуки, горе и утешение. Не потеряй я Креузу, не обрел бы Лавинию, дочь Латина. И твои скитания…

Крик маленького Латина поднял Арета с места. Выскочил он из шатра и увидел, что, проснувшись, ребенок слезть захотел с повозки и наземь свалился, а падая, лоб себе рассек над бровью. На руки подхватил малыша старый воин, кровь слизнул языком и в шатер с ребенком вернулся, показать его базилею.

— Славный малыш! — сказал царь Латин и ущипнул за щечку ребенка, чтоб похвалой ненароком не сглазить. — Ну-ка, иди ко мне!

Мальчик прижался робко к отцу и захныкал, влезая к нему на колени. Царь подхватил его и к себе усадил.

— Ну-ка, посмотрим, где ты ушибся… А, пустяки, я когда маленьким был, тоже себе лоб разбивал, вот, гляди!

Волосы седые откинул он назад и мальчику шрам показал над глазом.

— Видишь, и у меня такой же, а я ведь не плачу!

— Ты большой, — ответил малыш, трогая шрам на царском челе. — У меня тоже будет такой, когда буду старым?

— Будет, будет, — пообещал царь маленькому Латину и отпустил его.

Мальчик услышал, как за шатром смеется его сестра, вырвался и убежал играть.

— Внуков я жду от тебя и Лавинии, — с улыбкой сказал царь Энею.

Молча троянец смотрел в глаза Латииу, а потом, взор опустив, Одиссею шепнул:

— Не знаю, что снова затеяли боги, но заметил я, что шрам, чайке летящей подобный, у Латина большого такой же, как у твоего малыша! Может, диковинное это совпадение что-то знаменует?

— Если бы знал ты, Эней, как опротивели мне чудеса и диковины все, что я видел в последние годы, — сумрачно отозвался базилей, — вряд ли бы стал обращать на них мое внимание. Чудеса кончаются кровью, а диковины пахнут дерьмом. Иные заботы гложут сердце мое: скоро мне путь держать к Дельфам, дабы свершить искупление, а что ждет детей и спутников моих на этом пути? Какие еще каверзы боги и люди готовят?

— Кров и убежище тебе и людям твоим я обещаю, — заговорил царь Латин. — И детей твоих я готов приютить, коли путь твой опасен и долог. Поручусь за их жизнь, ну а если ты не вернешься, что ж, назову их своими детьми.

— Нет, не назовешь! — подобно карканью вороны был голос старухи, что сидела у входа. — Не ты, а они, не ты, а они!..

— Что там лепечет старая жрица? — с досадой вскричал царь Латин.

А потом негромко пояснил базилею:

— Кормилица дочки моей верна, но глупа.

Старуха подошла к пирующим и, уставив палец вверх, грозно сказала:

— Мальчик тебя усыновит, и будет он над тобой — дитя человеческое превыше царей земных! А девочку удочерит Эней, и в этом тоже будет отменная насмешка над установлениями богов!

— Что это значит? — озабоченно спросил Латин.

Глаза старухи потускнели, нижняя губа отвисла.

— Не знаю, — растерянно ответила она и вернулась на свое место.

— Ну вот! — Царь огорченно взмахнул руками. — А я подумал было, что пророческий дар в тебя боги вдохнули! Впрочем, — усмехнулся он, — племени моему шутка такая придется по нраву. Богов мы чтим, но порою их надо дергать за яйца!

Слова его встретили смехом и криком веселым.

Пир завершив, базилей, оставив детей под присмотром Арета, к берегу двинулся, взяв с собою Полита. Старый воин сам хотел за Медоном и Ахеменидом сходить, но Одиссей велел ему остаться, шепнув, чтобы тот проследил, не двинется ли кто за ними. Не верил базилей в коварство Латина или Энея, но кто-то из троянцев мог злобу затаить. Да и перепрятать оружие гадиритов хотел Одиссей в месте надежном.

В гроте они застали дремавшего Медона и бодрого Ахеменида, который жевал вяленую рыбу из дорожных припасов. Услышав шаги, он насторожился, схватил рыбину за хвост и занес ее угрожающе, а потом спохватился и палку свою подобрал.

— Всю рыбу сожрал? — спросил юный Полит.

— А, это вы, — успокоился слепой, — что же так долго вас не было?

От его голоса встрепенулся Медон, вскочил и, неловко дернув ногой, охнул, держась за колено.

— Вот, снова теперь захромаю! — расстроился он.

Пока Одиссей возился с оружием, Полит вслушивался в шелест волн. Шипение воды, уходящей в песок, эхом странным в гроте отдавалось — словно песок кто-то невидимый горстью сыпал на тонкую кожу бубна. Ахеменид прислушался к этому шуму, а потом нашарил в груде сушняка, что путники собрали перед гротом, гладкую палку и ладонью по ней провел.

— Держи пока мой посох, Медон, — сказал добродушно слепой. — Мне эта палка удобнее будет.

С благодарностью взял посох Медон и в который раз поразился его легкости. Треск и шорох между тем нарастали, как будто теперь перестал шутник невидимый сыпать на бубен песок, а принялся камни глодать клыками железными. Медон ощутил вдруг в ладони своей, что посох сжимала, покалывание, а затем рука онемела, и он даже пальцем не мог шевельнуть.

Насторожился Полит, базилей тоже почуял неладное и копье огневое к себе ненароком подвинул. Воздух насыщен был близостью сильного бога: искры срывались с волос, пыль закрутилась столбом и опала. А потом и бог появился!

Большое светлое пятно входа внезапно рассекла тонкая черная линия, словно клинок Таната прорезал дверь в царство живых, чтобы выпустить на волю Гекату и страшную свиту ее. Но не черный плащ грозного воителя Аида возник перед путниками и не злобные Керы обрушились на них, алча свежей крови…

Линия распалась на точки, а точки собрались в фигypy, во всем подобную человеческой, но одеяние и лик выдавали его непричастность к миру смертных. Словно утыканное шипами из блестящего серебра было его одеяние, а голову венчала корона. Обруч зеленый, а из него подобно множеству змей безголовых вверх уходили черные веревки и таяли в дымке над ним — подобной короны не видел никто. Горгоной в обличье мужском божество им явилось, решил Полит, а базилей нахмурился — неужто конца не будет скитаниям?

Одиссей лихорадочно пытался сообразить, кто же из его небесных недругов явился и какую подлость ныне учинит. Но чем дольше он всматривался, тем больше становилось его удивление — если это и бог, не приживется такой на Олимпе! Хотел базилей в приветствии руку поднять, но не смог. Застыл как в смоле, шелохнуться было нельзя, будто мир остановлен в движении!