Страница 5 из 7
- С детства слушаю, - неожиданно сообщил Кирилл. - Эту арию мой отец любил.
- Неужели?! - весело вскинул брови Германов. - Неужели?!
- Только ее и слушал. Нравилась она ему очень. И сейчас крутит. Каждый божий день! Глаза закроет и слушает.
- Интересно, - покачал головой доктор. - Часто видитесь?
- Мы с ним расплевались давно, - помрачнел хозяин. - Он сам по себе, а я сам. Знать его не хочу.
Кирилл помолчал, как будто вникая в свои собственные слова. Пластинка закончилась, сухой мерный треск нарушал тишину. Хозяин в прежней рассеянной задумчивости поднял и опустил иглу: послышалась увертюра, после которой голос певца снова наполнил комнату.
Стараясь не шуметь, Германов вышел. За порогом он обернулся: хозяин сосредоточенно слушал арию. И Маруся слушала, замерев, с покорностью и кротким смирением на лице.
Доктор по коридору направился к выходу. Квартира, как страна, жила по своим законам, за каждой дверью таился целый мир, и Германов шел мимо чужого существования, которое, говорят, потемки.
3
Под вечер закатное солнце множится в киевских окнах тысячами костров. Живописные парки, дома на склонах, бульвары и уютные зеленые спуски погружены в густой душноватый воздух, нагретые за день камни излучают тепло.
Улыбаясь, Германов поспешал беглым шагом, точно его ждали где-то, и как бы пританцовывал на ходу, весьма нарядный для буднего дня в белом отутюженном костюме; нельзя было догадаться, что этот костюм он сам себе сшил.
Надо сказать, он неплохо выглядел на исходе дня. Седой, поджарый, в теле сухость, ни намека на жир, хотя морщины выдают возраст. Однако он моложав, никакой старческой скованности, в движениях полная свобода, слабая ироническая усмешка на губах.
В стеклах повсюду полыхает необъятный медный пожар, раскинувшийся на холмах город горит и плавится в ярком сиянии и блеске. Киевские улицы к исходу дня затапливают несметные толпы, город на закате напоминает веселый муравейник, проснувшийся после зимней спячки.
Внимательным взглядом доктор на ходу подмечал все вокруг - рядом и поодаль, подмечал и не задерживался нигде, проходил мимо, точно все, что он видел, никак его не касалось. Он как бы скользил по краю общего оживления, не погружаясь, - присутствовал и уходил, не посторонний и не свой.
Из контор, из присутственных мест высыпают тучи привлекательных молодых женщин и девушек, в воздухе висит дробный стук каблуков, город охватывает странная лихорадка, веселое возбуждение, похожее на озноб сколько лиц, сколько глаз!
Но - мимо, мимо, он спешит, чуть обозначив на лице улыбку, словно знает что-то, о чем другие не догадываются.
Позже, когда солнце клонится к закату, бульвар познабливало слегка: среди общего веселого оживления накатывается тихая печаль, которую приносит летний вечер. Она особенно заметна в провинции, но и в большом городе в преддверии сумерек чувствуешь ее внятно, от нее чуть щемит и ноет грудь.
Старый ботанический сад за уличной решеткой был как остров в городских кварталах: тихий зеленый остров среди гула и суеты.
В саду тенистые аллеи вели в заросший овраг, на краю сада, отражая солнце, сверкала оранжерея, похожая на стеклянный храм. За стеклом высокие пальмы манили в далекие края. По ночам яркие лампы, под стать южному солнцу, заливали светом тропический мир, и оранжерея горела в темноте, словно драгоценный камень.
Мимо решетки ботанического сада, мимо станции метро и больницы Германов бульваром вышел к университету. Внушительное красное здание с колоннами стояло на вершине обширного холма, по которому в разные стороны сбегали крутые зеленые улицы.
Доктор пересек Владимирскую и оказался в парке. За спиной увял городской шум, словно доктор прикрыл за собой дверь.
В центре парка против главного входа в университет стоял на высоком постаменте памятник поэту Шевченко, доктор миновал его и направился дальше.
Германов любил этот час, когда под вечер на Киев накатывается веселое половодье: блеск глаз, цветение улыбок, плеск голосов, гомон толпы, игривый смех, разгул флирта, южная праздничность, и, чем ближе сумерки, тем сильнее зуд в крови, нетерпение и азарт.
Праздная публика заполняла аллеи, повсюду сидели и прогуливались парочки, люди постарше переводили дух после дневной жары. В парке было потише и прохладнее, чем на улицах, городской шум, как прибой, разбивался о каменную ограду.
Дальний угол парка, где росли высокие раскидистые деревья, давно облюбовали шахматисты. Они съезжались со всего города, но больше приходили местные, с окрестных улиц. Завсегдатаи были хорошо знакомы между собой, кое-кто появлялся от случая к случаю, однако попадались и мимолетные партнеры - сыграл, исчез.
В парке существовали свои правила и свой табель о рангах: слабый игрок получал фору - коня, ладью или пешку, сильные игроки играли на равных или сами предлагали противнику фору, чтобы сохранить интерес.
И здесь жила легенда - то ли быль, то ли вымысел о том, как случайный прохожий поозирался на ходу, замедлил вдруг шаг, обыграл за час всех местных чемпионов и ушел торопливо, прижимая к себе потертый портфель; больше этого игрока никто не видел, лишь редкие очевидцы вспоминали тот случай, как давний сон.
В парке со временем сложился шахматный клуб без стен и крыши над головой: каждый приносил доску и играл на скамье под деревьями, с кем хотел. Доктор поигрывал иногда, но чаще наблюдал чужие партии со стороны.
Партнеры находились всегда, даже зимним вечером, когда мороз обжигал лицо, в ледяной мгле под тусклым фонарем топтались, пританцовывая, склонившиеся над доской игроки.
Здесь ничего не значило, кто ты, главное состояло в том, какой ты игрок. Все прочее - профессия, возраст, образование, награды и звания, даже национальность значения не имело: по игре сопляк-мальчишка значил здесь больше, чем величавый седовласый генерал.
И потому в любую погоду под деревьями клубилась вокруг досок разношерстная пестрая публика - многоликое сборище, где у всех был лишь один интерес: игра!
Сейчас игроки тесно сидели на садовых скамейках, окруженные толпами зрителей, над головами витал сбивчивый разноголосый гомон. Мальчишки-очкарики, тощие пенсионеры, тучные отставные сановники, разбитные студенты, странного вида городские чудаки, застенчивые книжные черви, рабочие в промасленной одежде, бледнолицые интеллигенты... Даже бродяги с испитыми лицами толкались среди скамеек, привлеченные многолюдием.
Германов одну за другой обходил скамьи с игроками, окруженные зеваками. Он с интересом разглядывал положение на досках, выбирал лучшие партии, кружил среди скамеек, сновал от доски к доске, как пчела в поисках взятка.
- Сыграем? - перехватил его на ходу лысоватый старик с шахматной доской в руке.
Доктор встречал его иногда в парке, но играть им не приходилось. Старик был похож на кого-то, но Германов задумался мимолетно, когда встретил его впервые, и покопался в памяти, но не вспомнил, да мало ли кто на кого похож, все мы на кого-то похожи.
- Сыграем? - тряхнул доской старик, и она отозвалась дробным стуком фигур.
Доктор неуверенно согласился. Какое-то сомнение точило его смутно не объяснить и не понять. Позже он придирчиво вспоминал этот миг, но и тогда не заметил ничего - ни знака, ни приметы.
Нет, все было обыденно и привычно, даже чуткий к знамениям город жил неизменно, озабоченный собственным существованием; отдаленный гул улиц доносился издали как всегда.
Партнеры поозирались, пошарили взглядами вокруг в поисках свободного места. Все скамьи были заняты игроками, возле каждой толпились зрители, кое-кто играл стоя, прислонясь к деревьям и держа походные шахматы в руках.
Старик мотнул головой в сторону, пригласив за собой, они перешли на другую аллею, где с трудом отыскали укромное место на скамье за кустами.
Они разыграли цвет, доктору достались черные. Партнеры расставили фигуры, и старик начал без промедления Е2-Е4, первые ходы сделали быстро, почти не задумываясь, словно в пинг-понге.