Страница 46 из 63
Она укрыла его, поправила под головой. Достала откуда-то гребенку. Стала осторожно расчесывать ему волосы.
- Ты таишь много, есть и лишку. В себе не все пронести можно. Ты от тайны тяжелый, этим и себя, и других давишь. Тех, кого любишь... Подели ее с тем, от кого корысти иметь не будешь. Отдай и все забудь. Это твоя хворь... Кабы у тя крестный был... Ну, духовник по-вашенски, по-никониански. Он бы за тя помолился. Тода б ты боле и не страдал... Один- потому как кровную пуповину оборвал, а в духе не нашел... Поди пока к Джумке, все скажи про себя: почему здесь да отчего... Он не так уж плох, как пугать любит. Гордый просто. С ним только терпеть надо. Болтовню его. Ну дак это и с каждым. Во всех правда есть, только поискать надо... А про свою тоску ты Светке ничо не говори, пожалей: она умирать скоро будет... Рак у ее. Я чагой лечу. Но это все равно не поможет...
- Рак?.. А дети? А ребеночек?
- Ложись, не вспрыгивай. Это все равно, что у ее. Одна болезь али кака другая... Она отмечена. Так бывает. Потому-то она и от жизни рвет, сколь успевает. Все подряд. Без стыда. Без совести. Лишь бы успеть... А то ты не видел?
- Видел... Видел...
- Вот, то-то и оно. Жизнь тянешь-тянешь. А иной и процвесть толком не успевает... Как проснешься, к Семенову уходи. У его много людей быват. Он ими-то и поможет, и сам скоро уедет... Главное, ты боле не таись... Не таись... Не таись... Тебе легко - и другим вокруг... легко... вокруг... круг...
- А как же она?.. Как она?..
- Это круг... Круг...
- А она?..
- Не таись...
Проснулся он уже ночью. Целый день так и проспал? Без памяти? Один? Нет, баба Таня подходила, что-то, наклонясь и заградив неяркое в золото-красных закатных облаках солнце, говорила. Говорила. Но что? Ничего не вспоминалось. только - да! - слезинка капнула. И все... Было как-то пусто- тела не чувствовалось. Ума тоже. Сел. Снова лег. Не вставая, откатился к ручью и окунул руки. Теплая. Умылся лежа. Подстанывая, встал: "Она же ушла! Вечером ушла... Что-то же сказала? А, идти сразу к Семенову. Сразу". А сама куда? Стоп! Она сказала: "Проход закрыть!" От старателей озеро прятать. Сама пошла, без него. Небо было все в непроглядно низких, злых тучах. Так, самый короткий путь тот, который ты знаешь. Пойдем-ка через лагерь. Как-никак, к утру дотопаем. Налегке. А почему не к Анюшкину? Почему не к Саше? Почему не к Филину?.. Да, сколько же у него тут друзей появилось... И как будто он их уже сто лет знает... Но темно, темно-то как! Вчера он, как вошел в избушку, фонарик поставил слева у входа. Близко взять, что ли?.. Нет, нехорошо входить, без хозяйки-то. Она вон как ревнива к своему житью. Ох, нельзя! Глеб отворил незапертую дверь, очень осторожно сунул руку в проем. Но фонарика не нащупывалось. Открыл дверь пошире и заглянул: на него со стола горело два разноцветных глаза. Хлопнув дверью, выдохнул. Тьфу! Да это же кошка! Ну да, просто-напросто ее кошка. Решительно рванув дверь, шагнул в восковую и мятную темень и, менее решительно повернувшись к возможному противнику спиной - лишь бы не в глаза прыгнула! стал шарить вдоль стены. Вот он. Встал, оглянулся. "Ну, тварь, не испугала? Смотри, я теперь тебя!.." А что, собственно, теперь? Ну, просто он больше ее не боялся. И все...
Глеб все же поднялся к выходу теплого ручейка, к тому месту, где начиналась пещерка. Побродил между исполинскими валунами. Нет, бесполезно, да и лабиринт без бабы Тани не пройти. Фонарик едва горел, он его включал только для самой нужды - прикинуть ближайший маршрут. Значит, так: обойти скалу справа, подняться наверх. Потом, по гребню - прямо, прямо... Если они шли по пещере час, то поверху ему в два раза быстрее. Это уж точно... Он ее догонит! Догонит! Это Глебово дело - проходы рушить. У него это здорово получается... За скалой можно было уже и подниматься, если перетерпеть боль и безрассудно не хвататься за колючки шиповника. Вперед! Вверх! Немного бы света. И тогда все остальное будет ерундой. Дальше он бежал прямо по острому пластинчатому гребню. Сколько же здесь воздуха, звезд и восторга. И справа, и слева - ниже его! - ночное, туго-облачное небо. Как мал человек на этой Земле. Но как высоко он иной раз взбирается. Ветер попеременно сильно бил то справа, то слева. Справа - теплый, слева - холодный. Где-то далеко впереди шел грозовой дождь. Там, в черной широкой долине, фиолетово и малиново мигали вспененные тучи. Самих молний ему сверху видно не было, только облака вспыхивали китайскими фонариками и кругами высвечивались широкие голубые блики на черноте лесистых склонов. Красота... Но потом, все это потом... Сейчас главное было догнать бабу Таню. Догнать... Он почти на заду съехал по мелкой острой щебенке в низинку; там и должно было быть то самое ущелье, где в него бросали камни, может, вот эти самые, по которым он так сейчас ловко скатился. Есть! Ущелье, совсем узкое, в плотно заплетенном кустарнике, именно оно, которое подальше кончалось цирком.
Вот и воронка цирка... А змеи? Кружок умирающего света попрыгал по щебню - трава здесь не росла. Никого нет? Никого. А хоть бы и были! Ему ли бояться. Они теперь никто перед ним: Глеб их ест! "Кыш, проклятые! Вы уволены!" На всякий случай взял в руку камешек поприличнее. Хотя где-то читал, что надо вырезать тонкую и гибкую веточку и, дождавшись, когда змея для атаки поднимет голову, отсечь ее как саблей... Где же он все это читал? Сюда бы этого умника. С гибкой палочкой... Вход под землю выдавал тот самый, пахнущий радоном, ветер. Сильный, ровный ветер...
Когда он наклонился, чтобы войти, из глубины раздался растянутый, умноженный эхом, все разрастающийся в своем приближении грохот. Под ногами дрогнула земля, и через несколько секунд из расщелины ударило облаком пыли. "Баба Таня!!!" Да что он так тихо! "Ба-ба-Та-ня-а!!!" Гул не прекращался. Слепящая жгучая пыль все гуще заполняла пещеру и, выливаясь в ущелье, меловыми волнами расползалась по склонам. Глеб сумел пройти только несколько шагов до того поворота, где он сам стрелял в прошлый раз. Все. Дальше был завал. Под потолок. Окончательно ослепнув, он, задыхаясь до рвоты и беспрерывно чихая, начал скидывать сверху острые, с режущими краями обломов камни. Ему удалось, прежде чем начали обламываться ногти, отвалить десяток помельче. Потом лежал один, который стал не по силам... Глеб закричал в последний раз, но звук даже не вызвал эха: он обессиливался этой рыхлой и непреодолимой грудой завала.
- Не догнал... Ушла! Ушла в свое Беловодье. А меня вот бросила... А зачем я здесь? А? Кому я здесь нужен? Ну? А-а-а!!! А-а-а!!! Кому-у!!!
Он упал и, катаясь, кричал, кричал. Выл, кричал, выл. Этот нутряной вопль-вой вырывался из-под диафрагмы и, разрывая горло, сжигая грудь, бился о стены пещерки, бился о череп и искал, искал воздуха, неба и звезд... Крик прекратился после того, как он разбил фонарь в куски, в кусочки, в крошево стекла и пластмассы, и растоптал батарейки... Облизывая липкие, соленые руки, он вышел наружу. Пошатываясь от резкой, накатившей после истерики слабости, вышел на середину цирка. Упал на колени. Сложил руки на груди крестом - как перед чашей причастия, своего единственного в жизни причастия в день крещения: "Господи! Господи! Помоги. Помоги мне, Господи!.. Я больше не могу, не могу так! Я не хочу быть один. Я устал быть один! Устал, Господи! Один... Помоги! Господи..." Он уже не кричал, голоса не было. Были только стук крови в висках и невозможность вдохнуть хоть немного воздуха... Тучи над головой разошлись. Млечный путь заполнял теперь всю цирковую воронку, а в зените он просто сливался в огромное, нестерпимо сияющее облако переливающегося звездного света.
...Глеб привстал, повернулся, удивленно огляделся вокруг: все было как прежде. Земля. Жизнь. Ночь... Но словно в каком-то усилении резкости: тьма еще не прошла, а он видел скалы в их малейших складках, трещинах и осыпях. И на каждом камешке, словно через увеличительное стекло, легко различал слоеные линии, прилипшие песчинки... Почти не чувствуя своего веса, пошел к выходу из цирка. Первой его встретила березка. Он обнял ее, погладил белый шелк, прижал к лицу мелкие жесткие листочки... Колючие, шершавые стены нависшей скалы. Коросты лишайников. В нос ударила вязкая смола багульника, и откуда-то сверху - аскома лаванды. Запахи тоже усилились... А туч как и не бывало: узко зажатое черными гребнями небо тихо играло, сплетая и расплетая серебристые звездные волосы... Как он все это любил! Как же он любил весь этот Божий мир! Сердце билось ровно и сильно. Тело было послушно и бодро. Даже разбитые руки не чувствовали боли. "Слава Тебе, Господи. Слава Тебе... Ах ты, баба Таня, баба Таня..." Глеб осторожно поцеловал белую кору березки. И ощутил под губами ее живую тайну...