Страница 33 из 63
Погода уже с утра испортилась. Солнце затянули беспросветные, серые облака, в промежутки между домами чувствительно продувало. Потом и вовсе мелко-мелко и гадко-гадко заморосило. Они, зябко невыспавшиеся, кутались плечами, ушами и затылками в свои болоньевые куртки, коченеющими руками придерживая сырые, тяжелые древки знамен и портретов "членов" Политбюро. Настроение было далеко не то, что с вечера... И тут наконец-то нашелся пропащий Володька. Он был очень даже заметно весел. Заметно. Пришлось грудью прикрывать его от пытливых взоров преподавателей, а Володька в благодарность откинул полы своего серого полупальто: там таились две чудные капроновые головки. Передав древки первокурсникам, они, дружно рассеявшись, так же дружно собрались у крайнего подъезда ближней арки. Пустили по три буля. Старые дрожжи возбудились, и потеплело. Когда вернулись в славные ряды комсомола, уже хотелось немного петь, можно даже и про вихри враждебные. Дождь усилился, а выступление колонны все оттягивалось и оттягивалось. Народу в накопителе Ленинского района все прибывало. Рядом с ними расположился чей-то духовой оркестр. Музыканты не спеша расчехлили свои блестящие на фоне общей серости инструменты, стали продувать их, прокашливаясь и отплевываясь. Мельчайшие капли через брови перетекали уже в глаза, по древку от кумача за рукава расползалась жидкая краска, ботинки только что еще не хлюпали... Но тут оркестр на секунду разом замер и зазвучал, запел, грянул и вспыхнул огненными протуберанцами вальс! Это был тот самый вальс Овчинникова из "Войны и мира", столь любимый мамой, звучавший у них дома с пластинки почти каждое воскресенье. И Глеб не мог не срефлексировать - звуки, знакомые с детства звуки выносили душу на воздух, нужно было кружиться, кружиться. Он сунул кому-то свой надоевший флаг и шагнул к девчонкам, вытирая красные ладони о штаны сзади...
Маленькая стояла... ну, она просто стояла с краю. Он и не видел ее до этого момента. Золотые, но теперь уже остриженные и выбивающиеся из-под шелкового платочка, чуть вьющиеся волосы. Пухлые блестящие губки. Ресницы длинные, живые, в мельчайших капельках дождя. Глеб подтянулся, щелкнул каблуками, тряхнул мокрой "кукушкой". Она, о чем-то очень по-девчоночьи смеявшаяся с подружками, недоумевающе повернулась. Их глаза встретились, уперлись в противостоянии. И она уступила. Оглянулась на оркестр, на смотрящих вслед Глебу парням, чуть скосилась на притихших девчонок. И, тоже подтянувшись, полуприсела, раздвинув воображаемые фижмы, и положила руку ему на плечо... Вокруг сразу стали расступаться, освобождая им круг. Оркестр набирал силу. Его трубы мягко сверкали и отражались во множестве мелких, дрожащих под падающими каплями лужицах. Вальс вкрадчиво обнял, отделив размытостью всех, кто не попал в замкнутый круг их рук и плеч. И понес по набирающей восторг спирали, все быстрее и все выше вознося от этой черной блестящей мостовой, от мокрого, озябшего в сыром ветре оркестра, от подозрительно внюхивающихся преподавателей и от восхищенных подружек. И даже от чикагских рабочих... Глаза в глаза, дыхание в дыхание... Да как же он раньше ее не видел? Где же она пряталась? Она очень даже неплохо вальсирует - откуда? Это же вам не диско?.. А, собственно, плевать. Такой восторг, восторг, полет...
Они поженились ровно через два месяца, то есть через два месяца обязательной очереди в загсе. А заявление подали четвертого мая... Маленькая была младше на курс. Поэтому они ждали ее диплома... Затем ждали его возможных заработков после окончания аспирантуры... Затем... Наконец родилась Катька. И с ее приходом в этот мир из этого мира что-то словно ушло. Словно некто развел тайно хранимый от всех мостик из их глаз, упершихся противостоянием в то самое первое заветное мгновение. Теперь у них была реальная девочка, реальный плод их любви. А сама любовь - любовь только для двоих - стала вдруг чем-то вчерашним... Они теперь вместе умилялись, вместе обожали и заботились об этом крохотном писклявом чуде, ревнуя к навязчиво опытным бабкам и такому вдруг обмякшему деду. Но за этим видимым для всех любованием не было уже той строго закрытой от всех страны, в которую они уходили из густо заселенной Москвы... Теперь, вслед за ребенком, между ними уже могли встраиваться и другие: сначала ее мать, потом его, потом... Пока, кроме ребенка, ничего и не осталось...
С Еленой они встретились на вернисаже "молодых", то бишь "левых", фотографов в Доме архитектора на Щусева. Чего он там не видел? Технические выкрутасы? И так каждый дурак знает, что может дорогая немецкая оптика и классная японская электроника. А насчет сюжетов Глеб даже не надеялся: обязательная восторженность лизания "западных" задниц со времен воцарения Михася Меченого откровенно утомляла. Все эти пупы с кирпичами и груди с экскаваторами теперь, после просмотра даже небольшой кипы старых американских и польских журналов, уже никого не восхищали. Может, где-нибудь в заснеженной провинции это бы и прошло за нечто "решительное", но ты-то, матушка-Москва! Тебе-то какого... наполеона в ермолке?.. Все различия выставленных работ заключались в том, использовал ли автор зерно или соляризацию. И еще какие-нибудь мелочи... А самая скука таилась в том, что посещали эти "тусовки" только очень, ну очень заинтересованные люди: сами авторы и их подружки или "педружки", в зависимости от ориентации... Для любого случайного посетителя была только одна опасность: когда несколько притертых кланом членов "союза" окружали незнакомое лицо и все разом начинали - от долгого единоварения даже предварительно не сговариваясь набивать неофита соломой с иголками и булавками, чтобы затем короновать его как лучшего в мире - и в крестьянской России тем более! - почитателя и знатока "нонконформизма", дабы посадить его затем на трон Изумрудного города... Почему Изумрудного? Да потому, что этот камень - знак Гермеса Трисмегиста, покровителя тайного... И будет новичок там править по закону и совести, пока один раз не спадут с него зеленые - любимый цвет шизофреников - очки и не увидит он вокруг вместо драгоценностей одни битые стекляшки...
Никита возвышался в снующей, целующейся в щечки и тут же шипящей в спины толпе несколько отделенно: в среде "левых" он был самым "правым". Вообще-то они с Глебом полудружили уже больше пяти лет, обязательно встречаясь два раза в год за именинным столом у брата и жены брата и еще пару раз где придется. Да, так было и позавчера: на спуске на "Краснопресненскую" Глеб буквально воткнулся в подымающегося Никиту. И как тут было отказаться? Тем паче на фирме были вынужденные каникулы из-за ремонта "конторы", а дома сидела одна теща - жена с Катькой отдыхала у его дедов на даче в Клину. Ну что тут делать бедному и бестолковому зятю? Да. Идти на выставку.
Работы Никиты на общем фоне несколько выделялись: кроме обычного "джентльменского" набора из урбанизированной обнаженки, он выставил шесть сюжетных портретов балетного закулисья. И именно эти работы задерживали внимание: прекрасный психологизм репетиционных моментов, неизъяснимая, изысканная красота отдыхающих танцовщиц, контраст наваленной на краю сцены кучи чугунных "чушек" и опершейся на них пуанты... Сам автор взирал на всех как победитель, прячась в контровом свете у окна... Глеб и не собирался обходить залы. Он сразу прилепился к Никите и выслушивал его заздравия и злословия в адрес фланирующей вокруг богемной публики. Они уже даже начали соревноваться в шаржировании этого собрания избранных, когда вошла она... она - с портрета.
- Будь милостив, попридержи язычок. И познакомься: Елена.
- Елена? Та самая?
Она смутилась. Длинная лебяжья шея чуть склонилась к покатому плечику. Она же не слышала их разговора с раздачей кличек любимых народом литературных персонажей. И явно приняла на счет чего-то их личного с Никитой. Пришлось оправдываться:
- Я имею в виду несчастную Трою. Вы из "Илиады"?
- Предупреждаю: ты нарываешься на войну. Лена, сразу говорю: он муж.
- И отец. И не скрываю. И не скрываюсь, как некоторые.