Червонная Русь

– Это верно, это правильно чернец говорит! – выкрикнул со своего места Перенег, староста туровских кузнецов. – Пока жены нет, вот мужик и блудит! Оттого-то князь Юрий у нас так разгулялся; что увидит девку красивую, так давай ее к нему! Только в нашем одном Ильинском конце если взять…

– Правильно, Перенег, когда без бабы мужик, до греха близко! – с издевкой перебил его староста одной из улиц Тынины, Неядва. – То-то он вдову попову к себе уволок – тосковал больно!

По скамьям пролетел гул, Юрий Ярославич сильно покраснел – то ли от стыда, то ли от досады. За недолгое время, прожитое в Турове, он успел показать себя не с лучшей стороны. И самый неприятный случай состоял в том, что ему приглянулась случайно увиденная на торгу молодая вдова Мануила Нагибы, недавно умершего попа из церкви Святого Ильи. Как оно все вышло, никто не знал, но через два дня вдова Нагибиха оказалась в княжьих палатах, а еще через три дня уехала в дальний Введенский монастырь, где было всего-то четыре монахини, и там постриглась. Туров ужасался тогда распущенности нового князя, и об этом говорилось на вече, когда Воинег Державич призывал туровцев покаяться в измене.

– Оно да! – задумчиво поглаживая бороду, сказал боярин Година Сурович. Он не принадлежал к пылким сторонникам ни того, ни другого князя, поскольку всегда во всем сомневался. – Оставь молодца без жены – еще не одна попова вдова в монастырь пойдет!

– Каков поп, говорят, таков и приход, а каков князь, таков и город! – с места вскочил поп Ахилла, настоятель Власьевой церкви на торгу. – Если князь будет блудить, а мы его жалеть, грешника, и тельцов жирных ему колоть, то какого же благочестия от православных ждать? Я буду Взворыку-плотника журить, что к вдове Прибылихе бегает, геенной огненной грозить, а он мне скажет: куда князь, туда и я! Нет, братья и чада, выньте бревно из глаза, а потом уж черную чадь учите сучок вынимать! – говорил он, стуча для убедительности в пол своим посохом, которым, если случалось, очень ловко орудовал в уличных и вечевых потасовках. – Не надобен нам такой князь, и даже зять княжий не надобен, а не то вместо Турова нашего станет город Аспидов, от грехов смердящий хуже Содома с Гоморрою! На вече я говорил про это и буду говорить!

Поп Ахилла унаследовал не только имя, но и дух древнего ратоборца, за что был прозван в Турове Буяном. На том памятном вече он действительно все это говорил, за что был челядью боярина Самовлада стащен с вечевой степени[54] и даже поколочен, но это не усмирило его пыла и не заставило переменить мнение о князе Юрии. Прямислава с надеждой смотрела на него: слава Богу, нашелся хоть один человек, который не требует, чтобы она пожертвовала своей гордостью и честью ради «спасения» князя Юрия от его собственных страстей!

– Твое ли дело, поп, воевать? Для проповеди удаль побереги! – бросил ему Юрьев воевода Премил Метиславич.

– Спроси у мужиков-ватажников, мое ли дело воевать! – Ахилла еще пристукнул посохом о дубовый пол, гордясь своей ратной удалью, которой ватаги Ильинского конца были обязаны большинству побед над Тыниной и другими частями города.

– Не дело смертных друг друга судить, суд в руках Божиих! – вставил смирный отец Варфоломей, который, не будь он убежден в этом, не задержался бы в духовниках у князя Юрия.

– Когда Немилко с Колодезной улицы к Лазаревой бабе лазит, пока Лазарь в отъезде, его я Божьим судом не пугаю – застанет их Лазарь и сам по хребту наложит, мало не покажется! – отвечал неустрашимый поп. – А вот князь Юрий, – испытанный в боях посох бестрепетно указал прямо на грешника, – с холопками блудил, вдову соблазнил беззащитную, за которую, кроме Бога, заступиться и некому! И мы, если будем с рук ему все спускать, Богу с ним вместе ответим. За каждую душу загубленную! И за Немилко с Лазаревой бабой, и за Взворыку-плотника, и за всех, кого его грехи соблазнили! – И поп Ахилла так решительно ткнул посохом в князя Юрия, точно хотел проткнуть дьяволова пособника насквозь.

Горячие речи отважного попа произвели впечатление: даже епископ Игнатий молчал, не решаясь призывать к прощению того, кто угрожал благочестию всего города.

– Князь Юрий не юноша и знал, как в нем страсти сильны. Не мог их сдержать – искал бы невесту взрослую, на Руси невест много, – сказал тысяцкий Иванко. – Развод по вине прелюбодейства – не грех, а вот прощение такой вины – потакание греху. Мы люди не ученые, а вот так рассуждаем.

– Прав отец Ахилла! – поддержал попа боярин Радомир Ярунович. – Этак каждый мужик начнет гулять хоть с холопками, хоть с черницами, а потом жену Писанием поучать, так что он и прав выйдет! Нет, отцы, кто виноват – пусть отвечает, иначе зачем законы божеские и человеческие? Зачем закон, если милосердием все вины покрывать?

– Ты сама-то что скажешь, княжна?

Неожиданно поп Ахилла обратился к Прямиславе; она вздрогнула, но ответила, радуясь, что общее мнение склоняется на ее сторону:

– Бог его простит. Я ему зла не желаю. Но никто из вас, мужи туровские, не наденет рубаху, которую носил холоп. И мне холопских обносков не надо!

По скамьям пролетел легкий шум. Обе стороны были правы: Бог завещал милосердие, но злоупотребление им было бы потаканием греху, и туровцы, искренне желавшие быть благочестивыми, не знали, как тут следует поступить.

Юрий Ярославич глянул на Прямиславу в упор, и в глазах его вместо прежней нежности была почти ярость: мало того, что он терпит весь этот позор, так еще терпит напрасно!

– Грехи мои на твоей душе будут, Прямислава Вячеславна! – с тихим бешенством сказал он ей. – Раньше я был виноват, так ведь раскаялся! Оттолкнешь меня сейчас – считай, сама в греховный омут толкаешь, и за все, что я дальше совершу, Бог с тебя спросит!

– Так-то ты любишь меня, Юрий Ярославич! – гневно ответила Прямислава. – Тебе бы каяться, тебе бы самому в монастырь идти, а ты на меня все валишь! И в мирской жизни хочешь моей добротой свои грехи прикрыть, и по смерти на меня их перекладываешь! Отпустил бы ты меня по доброй воле – тогда бы я поверила в твою любовь! Тогда бы ты любил меня, тогда бы каялся, когда не желал бы своим грехом мою чистоту очернить! А теперь вижу – никого ты не любишь, кроме страстей своих! И я тебе не подруга! Не дадут епископы развода – в монастырь уйду, постригусь, но женой твоей не буду!

– Хочешь, князь Юрий, вече соберем, у людей спросим: миловать ли твои грехи? – спросил князь Вячеслав. – Пусть народ скажет, верит ли тебе!

– Пусть народ за собой смотрит! – непочтительно отозвался Юрий Ярославич и бросил злобный взгляд на попа Ахиллу.

Он понимал, что такое вече обернулось бы для него лишним позором и туровцы, которым были памятны и вдова Нагибиха, и прочие его приключения, едва ли решат простить князя. Он побежден, а значит, жалости толпы ему ждать нечего.

Прямислава думала, что после такого поражения Юрий Ярославич сразу уедет, но наутро, проглотив обиды и унижение, он снова сидел с князем Вячеславом в гриднице и беседовал, как любезный друг и родич. День за днем он вел себя почтительно и скромно, каждый день присылал к Прямиславе с просьбой принять его. Она неизменно отказывала, но он заговаривал с ней в гриднице, куда она не могла не выходить.

– Что он хочет, горе мое? – говорила она в горницах: – Ведь сказала же: не вернусь я к нему, пусть хоть лоб разобьет!

– А ему надо хоть лоб разбить, а вернуть тебя! – пояснила ей однажды Анна Хотовидовна. – Он ведь вдовцом женился. Значит, два раза венчался, в третий ему нельзя, даже если ты в монастырь уйдешь. А если разведут, то он, прелюбодей, и вовсе в другой раз жениться не сможет. А детей у него нет, только от холопок разве, но это что за дети? Так и проживет жизнь один со своим позором и в роду своем последний будет. Вот и мается.

– Ну, пусть его!

Но в душе Прямислава не была уверена, что поступает правильно. Юрий Ярославич не уставал намекать ей, что «целомудренная и мудрая» жена сумеет обратить его на верный путь, и ее смущало сомнение – а вдруг это действительно так? Вдруг теперь, когда он полной мерой пожал горькие плоды своего злонравия, он и правда хочет вернуться на верный путь? Ведь сама она достаточно хороша, чтобы приковать к себе даже самого любвеобильного супруга!

54

вечевая степень – возвышение на площади, на котором во время вечевых собраний размещалась городская знать. Служила также своеобразной трибуной