Червонная Русь

Прямислава вздохнула: «не много», которое они привезли, означало сменные рубашки и чулки, больше ничего.

– Где же приданое-то все? – сочувственно спросила боярыня. – Так князь Юрий и не отдал? Ведь снаряжали тебя, как царевну византийскую: и шелками, и оксамитами, и паволоками[45], и жемчугом… Ну, ладно, Бог с ними! – воскликнула она, заметив румянец досады на лице Прямиславы. – Князь Вячеслав, слава Богу, не из бедных – новое приданое тебе справим, еще лучше прежнего! А там Бог даст, и старое у князя Юрия отобьет!

– Да есть ли оно, старое! – сердито откликнулась Пожариха. – Уж слушала я, слушала, что Зорчиха говорит, а все не верится – как же он, крещеная душа, такие дела делал! Чтобы приданое наше, нашей голубушки, княжны, его холопки истаскали! В наши шелка своих кикимор одевать! Не поверю, Прасковья Пятница, не поверю!

– Ну, Бог его наказал! – отмахнулась Анна Хотовидовна, считавшая, что Прямиславе должно быть неприятно слышать такое о муже. – По заслугам и награда. То-то он теперь на Червонном озере кукует, люди говорят, самому рубашки нет переменить. И не нужно нам старое приданое, истрепалось все, поди, в сундуках. Вот, гляди, душа моя, что от матушки от княгини осталось.

Она открыла ларец, и Прямиславе бросилась в глаза целая россыпь украшений. Золотые браслеты, перстни, ожерелья, жемчужные привески-рясны лежали грудой, и у девушки, никогда не видевшей такого богатства, перехватило дух от восторга. Расшитые жемчугом, золотом и самоцветными камнями повои, уборы замужней женщины ей не годились, но она брала их в руки один за другим, и слезы подступали к глазам: она очень хорошо помнила, как сверкали они на голове матери, помнила все до одного. И эти вещи из прошлого так властно тянули в далекое детство ее саму, что душа рвалась пополам.

– Половину сама княгиня отбирала, Рождественскому монастырю завещала, а эти велела дочерям разослать, – рассказывала Анна Хотовидовна. – Да князь Вячеслав не стал посылать, сам, говорит, отвезу, как время выберу, заодно посмотрю, как дочери живут, не обижают ли их зятья. Так и не съездил. А теперь уж и не знаю, то ли нужно тебе, то ли нет… Ну, не князь Юрий, так другой муж будет, все равно пригодятся, так что выбирай, что тебе, а что Верхуславушке пошлем. Ты старшая, тебе первой выбирать.

– А где князь Вячеслав? – спросила Прямислава и положила жемчужный повой обратно в сундук.

«Не князь Юрий, так другой муж будет». Как может она думать о нарядах, когда не знает даже, как нужно ей одеваться – как девушке или как замужней женщине! Все здесь говорят о князе Юрии как о чем-то конченном и прошедшем, но… другой… Не будет ей покоя, пока она не узнает, что задумал отец.

– Выбери, что нравится, сейчас девок шить засадим! – Анна Хотовидовна прервала ее размышления, показывая на разложенные ткани. – А пока давай-ка из княгининого платья что-нибудь тебе подберем.

– Зачем, я подожду. – Прямиславе не хотелось надевать платья своей матери, но боярыня решительно затрясла головой:

– Выбирай, душа моя, нельзя же тебе в этом в гриднице сидеть! – Она окинула простую рубаху Прямиславы таким взглядом, точно это была дерюга. – Я понимаю, в монастыре цветным платьем красоваться неловко, но здесь-то у нас не монастырь! Каждый день люди ходят, бояре, купцы, старосты всякие, смотреть на тебя будут. Все уже знают, что Вячеслав Владимирович дочку назад привез. Посмотрят на тебя, скажут: что это, князь Вячеслав по бедности дочку одеть как следует не может? Выбирай, душа моя. Вот это, может, подойдет?

Наклонившись, она вынула из ларя шелковое зеленое платье, расшитое мелкими золотыми цветочками, с жемчугом на широких рукавах и оплечье. Прямислава помнила его: княгиня Градислава его не слишком любила и надевала редко. Анна Хотовидовна приложила зеленое к ней, прикинула.

– Коротковато. Княгиня-то, дай ей Боже царствие небесное, пониже тебя росточком была. Вели, мать, пусть подол подошьют оксамитом, выйдет еще богаче, – распорядилась она, обернувшись к Пожарихе.

Старушка стояла, прижав руки к груди, и в ее маленьких глазках под морщинистыми веками блестели слезы.

– Березка ты наша… – шмыгая носом, бормотала она. – Красавица! Не увидела тебя матушка, наша белая лебедушка! Увидела бы, вот была бы ей радость, какая ты выросла! Уж как она убивалась, как плакала, тебя проводивши, говорила, увидимся ли еще с доченькой…

– Ну, ну, мать, будет тебе! – прикрикнула Анна Хотовидовна, опасаясь, что слезы старой ключницы огорчат княжну. – Не до причитаний теперь, давай за дело приниматься! А то гости понаедут, князь за княжной пришлет, а ей и выйти не в чем, срам-то какой!

Прямислава выбрала на первый случай три платья, и Анна Хотовидовна тут же засадила сенных девок переделывать их до нужной длины. Прямислава переросла свою мать, но была стройнее, и одежду требовалось ушить в боках, надставив рукава и подол. К счастью, в княжеских сундуках имелись запасы златотканой парчи всех цветов, и подшитые полосы даже украсили и обновили старые платья. Прямиславе сначала было неловко и грустно примерять одежду матери, и сердце щемило от тонких, почти выветрившихся византийских ароматов – казалось, сама душа покойной княгини невидимо обнимает ее, обвивается вокруг повзрослевшей дочери и тоже плачет, плачет от горькой радости загробной встречи, жалеет ее, бесталанную, несчастную, то ли брошенную мужем, то ли бросившую его…

Князь Вячеслав действительно присылал за дочерью, но Анна Хотовидовна велела ответить, что княжна еще не готова и выйти не может. Тогда Вячеслав Владимирович сам поднялся в горницы, где Прямислава в старой монастырской рубахе сидела, глядя, как готовят ей наряды. Рядом с ней устроилась Крестя; при виде князя Вячеслава она смутилась и попыталась спрятаться за Зорчиху. Князь Вячеслав ничего не знал о том, что почти всю дорогу от Берестья его «дочерью» была никому неведомая апраксинская послушница, но Крестя отчаянно стыдилась своей невольной роли, считая себя чуть ли не самозванкой. Как Прямиславе теперь, по здравом рассуждении, было стыдно вспоминать свое смятение и горячие объятия князя Ростислава, так и Крестя, опомнившись от приключений, теперь терзалась из-за того, что надевала, будучи послушницей, мирское платье. И как Прямиславу мучило тайное, в самую глубину загнанное сожаление о том, что пережитое никогда не вернется, так и Крестя, кто знает, может быть, чуть-чуть жалела о богатстве и свободе, которые показались вдруг в сумерках ее навсегда решенной судьбы и снова растаяли.

– Давай-ка поговорим с тобой, душа моя! – сказал князь Вячеслав, когда женщины, поклонившись, усадили его на покрытую ковром лавку. – Вчера-то поздно было, я не стал тебя утомлять. Отдохнула ты? Как спалось дома? Ты ведь сколько лет здесь не была – тебе мой дом как новый! Ну, жених не приснился?

Он улыбнулся, но глаза его были невеселы и внимательно вглядывались в лицо дочери. Вячеслав Владимирович тоже с трудом узнавал свою девочку в этой высокой, статной красавице, но все яснее видел в ней сходство с покойной княгиней, которую преданно любил всю жизнь. В ее детстве это сходство едва намечалось, а теперь словно бы сама княгиня Градислава Глебовна смотрела на него – совсем юная, почти такая, какой он узнал ее в далекий день свадьбы.

– Ах, как оно неладно вышло… – проговорил князь Вячеслав, забыв, что собирался сказать. – Неладно… – Накрыв широкой ладонью руку дочери, он слегка поглаживал ее, а мысли его унеслись в тот далекий зимний день, когда полоцкую княжну Градиславу привезли к нему в Киев, где он тогда еще жил при отце и впервые увидел румяное от мороза девичье лицо под красным платком и черной собольей шапочкой. – Мы с матушкой, душа моя, всю жизнь прожили в любви, по завету Божию… Ни я других жен не знал, ни она других мужей не знала, и мы друг друга любили, как будто на свете других никого и не было. Истинно, как Адам и Ева в раю… Не знаю уж, видит Бог, в чем я согрешил, что твой брак не благословил Господь… Видно, за сребролюбие я наказан – не любви для тебя искал, когда сватал с князем Юрием, а себе мирского благополучия. А что оно такое? Пыль и тлен! Вот и рассыпалось все, как дом на песке… Я перед тобой виноват, душа моя, каюсь, прости!

45

паволока – тонкая шелковая ткань византийского производства