Страница 5 из 19
Сознание первобытного человека какое: умер старый вождь - нужны новые слова, ведь то, чего касался вождь, - табу!
Ученые до сих пор не могут объяснить некоторые процессы в старославянском языке. Дело в том, что в древнем сознании все связано со всем! Допустим, произнес некто случайно вместо одной гласной другую, а в этот миг пошел долгожданный дождь - всё, решили так и произносить, мол, сие приносит удачу...
- Сегодня ночью встану и все наречия выучу, - пообещал Гриша.
- Зачем же ночью?
- А я всегда так делаю: встаю и два часа занимаюсь.
Нинико вечером спросила о Грише: как он - способный или нет? Не то слово, говорю, гений просто! Ночью встает и учит. Думаю: это наш будущий премьер-министр.
- Ты что! Российский премьер должен плохо говорить по-русски, - устало возражала жена. - Зря Гриша учит: это закрывает ему путь к карьере...
В понедельник на молитву пришло только девять человек, а нужно десять. Коммерсант Нафтали (Толя), отключая перед молитвой мобильник, фантазировал: мол, ничего, скоро будут всех клонировать, и вот здесь - вдоль стены поставим шкафы с запасными - как их назвать? - с миньянщиками! Если не хватит до десяти, столько же разморозим, они и побудут с нами.
- Тебе твой конец вообще оторвать надо за то, что ты сказал! закричали старики.
Есть еврейская шутка со словом "анахну" ("мы"). Она тут и прозвучала:
- Анахну мы все это слушаем? У тебя, Нафтали, что шабат, что Арбат, говорил Залман Львович, которого я знал еще десять лет назад, но с тех пор лицо его сильно изменилось: одна щека стала, как дерево с вертикальными узорами, и каждая линия - как прорыв к небу. - Может, нас будет десять, если придет Николай!
И тут в самом деле появился Николай. У него топтались зубы друг на друге, и явно он был не семи мегабайтов во лбу. Такой средний антропологический тип мог оказаться и евреем, и итальянцем, и казаком лихим, только негром не мог. Николай уверял, что он еврей. "Чем ты докажешь?" - спрашивали его. "А я не буду доказывать. И так знаю, что еврей".
По самому высокому счету здесь нечего было возразить. Николаю можно было дать лет тридцать, но ведь известно, что люди с нарушениями в развитии выглядят очень моложаво. Старики говорили: "Дурачок, дурачок, а за трапезой убирает за двух умных!" Однако раввин считал, что мир важнее всего: "Одного-то мы прокормим гоя, если он гой. Не будем разбираться".
После молитвы и трапезы Николай подошел ко мне и спросил: "Вы случайно не знаете, как вас зовут?" Потом открыл "сидур" и долго перерисовывал ивритские буквы. Я подумал: даже если человек просто перерисовывает эти молитвы, то и это уже не пропадет в мире... для Бога? Ведь он с усердием их перерисовывает!
Тут из своей библиотеки вылетела Дина Штерн, куря и кокетливо выпуская струю дыма прямо мне в лицо:
- Ну и как рекомендованный мною Гриша - не утомляется быстро?
- Как может утомиться этот двухметровый телок семнадцати лет? И вообще он, наверное, гений. Но не стоит это передавать матери, чтоб оба не загордились.
- Да нет, обязательно нужно сказать Тамаре, - приставала Дина прокуренно-медовым голосом. - Надо ее успокоить.
Тогда я прошелся по лестничной площадке в каком-то мужском канкане, дурным голосом напевая: "Ой, Самара-городок, беспокойная я! Беспокойная я: успокой ты меня!"
- Миш, я когда-нибудь умру от тебя, и будешь поднимать моих дочерей! Вот смеешься, а Гриша ведь перенес клиническую смерть. Тамара его утопила в четыре месяца. - Увидев мои полные ужаса глаза, Дина поспешно добавила: Нечаянно.
И она, вздымая изломанно то правую руку лепки Серебряного века (с сигаретой), то левую (с зажигалкой), обрушивая проклятья на весь мужской род и хватая меня за галстук, рассказала эту историю. Мысленно я озаглавил ее так: "Гений из ванны".
От Тамары ушел муж. Она купала четырехмесячного сына, когда зазвонил телефон. Ну, конечно, брошенная женщина подумала: на 99 процентов - это он звонит, решил вернуться! На секунду оставила сидящего в ванне сына сказать, чтобы перезвонил. Но звонил не муж.
Тамара вернулась - Гриша уже плавает вниз лицом. "Скорая" приехала через четыре минуты, а ей казалось, что через час: словно кишки уже вываливались через уши от напряженного дутья. Искусственное дыхание она делала первый раз в жизни. А как только увидела белые халаты, мгновенно опрокинулась в обморок. Врачам пришлось грубо оттащить ее в сторону, чтобы не мешала. Через два года мнение медицины о Грише окончательно сложилось: мозговая кора сильно повреждена, его удел - растительное существование. "Мы напишем направление в дом инвалидов".
Тамара искренне удивлялась, как эти медики мало понимают: он ведь ребенок, жив, и теперь нужно думать, что дальше делать.
"Если поторопитесь, сможете родить еще одного - здорового!"
В этом был какой-то окончательный профидиотизм: конечно, ей нужен здоровый ребенок, но именно этот же самый Гриша. Тамара чувствовала, что у нее в три раза больше сил, чем до его клинической смерти. Пошла в дело вся мелкая моторика: лепка из пластилина, игра на электромузыкальных инструментах, а потом и компьютер! Врачи твердили: сдайте его в дом для слабоумных! Их Тамара уже не осуждала: практика не имела случаев чуда. Она продолжала арт-терапию: рисование по мотивам любимых Гришей книг Волкова (читала ему вслух до четырнадцати лет), гитара и другие музыкальные инструменты, компьютерная графика, снова лепка, вырезание из дерева. Побочным эффектом оказалось умение Гриши все починить дома, покрасить, поштукатурить. Только одно не удалось преодолеть: сын путал день и ночь, точнее - даже ночью не мог находиться долго без дела, просыпался и занимался два-три часа.
Весь под впечатлением, я вечером приступил к преподаванию иврита. Группу мне дали небольшую - удалось запомнить почти всех учеников. После урока ко мне подошел Кулер-Шерстневский, знаменитый хирург, и пожаловался: не получается интимная жизнь с этим языком - не может отличить нифаля от хифиля.
- Не мог нифаля от хифиля, как мы ни бились, отличить, продекламировал я под Качалова, выбросив руку чуть ли не под самый чеканный нос собеседника.
- Да будь я и чукчей преклонных годов,
Лет так под сто или больше,
Иврит бы я выучил только за то,
Что им разговаривал Мойша!
Кулер-Шерстневский беззвучно скис и присел. Отсмеявшись, он посмотрел на меня, а я - на него, и таким образом мы заключили безмолвное соглашение припасать друг для друга средь битвы жизни что-нибудь подобное, вышибающее смех, - для краткого отдыха.
- Знаете, Михаил Иванович, мой учитель профессор Минкин никогда не ошибался в диагнозе. Какие люди были - просто перлы!.. Так вот, у вас что-то с тазобедренным суставом. Сужу по вашей походке. Я бы мог вас пригласить на рентген, а потом на осмотр с разговором и чаем, но имейте в виду: это возможно только в пятницу, в другие дни у меня медакадемия, ВТЭК и судебка, еще на даче сожгли домик бомжи - какие времена! А цинизм? Для меня самое противное - врать. Разве понимает сикушка из страхового фонда, как суставы по ночам арии поют? Если назначу ветерану лучшее лекарство, она кричит на меня: "Как вы смели вписать дорогое лекарство в бесплатный рецепт?" Чтобы с этим не встречаться, я выписываю дешевое, почти не помогающее. Словно мир перекосился и куда-то покатился.
- Не сказано, что человек от грехов погибнет, а сказано: добрыми делами спасется.
- Добрый совет могу дать: мясной бульон для больного сустава - яд! Надо его исключить навсегда.
- Навсегда! - повторил я ажиотажно. - А нет ли в этом "навсегда" каких-нибудь щелей, чтобы расслабиться?
- Есть, - сказал Кулер-Шерстневский, - изредка можно кусочек мяса, но не бульон...
- Значит, когда нет поста, буду есть мясо!
При слове "пост" он подвигал своим римским подбородком: оперировал однажды старушку с непроходимостью во время поста, так во-от такие макароны вытаскивал! Советские макароны скользкие плохо почему-то внутри скользили, может быть, потому, что они были толщиной с палец, а внутри каждой макаронины - тоннель.