Страница 8 из 12
Один из великих писателей мира Чарлз Диккенс, побывавший не раз в Северо-Американских Соединенных Штатах, писал: "Самый ужасный удар, который когда-либо будет нанесен свободе, придет из этой страны. Удар этот явится следствием ее неспособности с достоинством носить свою роль мирового учителя жизни".
Приводя эту цитату в своей книге о Диккенсе, Честертон замечает: "Хотя предсказание Диккенса еще до сих пор не сбылось, все же нельзя отрицать, что в нем много справедливого".
Теперь предвидение Диккенса вполне оправдалось.
В Северную Америку переселялись из Европы люди наиболее энергичные и решительные, жаждавшие свободы и наживы, отнимавшие с оружием в руках земли индейцев, коренных жителей этой страны. Пришельцы, дорвавшись до свободы и нетронутых богатств природы, стали вводить на отнятых землях свои порядки, свою промышленность, свой моральный кодекс. В исторически короткий срок они вывели Соединенные Штаты в передовые страны мира и стали учить человечество американскому образу жизни как идеалу для всех.
На могильном памятнике Вернадского золотом высечено как величайшее и значительнейшее его открытие: "С человеком несомненно появилась новая огромная геологическая сила на поверхности нашей планеты".
Трудно отыскать на Земле другой такой уголок, где геологическая деятельность человека проявилась бы с такой силой, а биогенная миграция атомов поднялась бы на такую высоту, как в Соединенных Штатах. Не являются ли Соединенные Штаты прообразом будущего и для других стран, для других народов, идущих по тому же пути? Невольно спрашиваешь себя: неужели человечество миллионы лет совершенствовало свой мозг и нервную систему только для того, чтобы изобрести футбол и атомную бомбу?
Год назад экраны всего мира обошел американский фильм "Этот безумный, безумный, безумный мир". Название его обратилось в поговорку и сентенцию сегодняшнего дня. предупреждающую об опасном направлении геологической деятельности человечества и усиления биогенной миграции атомов химических элементов.
С легкой руки американского сенатора Фулбрайта, назвавшего вторжение американских войск в нейтральную Камбоджу "политическим безумием", газеты Соединенных Штатов под этим заголовком напечатали уйму всяких комментариев к решению президента Никсона. Среди них не было только одного - напоминания о том, что Никсон, в сущности, выполнил свою геологическую функцию, как выполняют ее все человечество и все земляные черви.
Трудно представить, чтобы такое напоминание побудило Никсона вернуть свои войска из Камбоджи. Учение Вернадского о том, что мировой характер социально-политических процессов в ходе человеческой истории исходит из более глубокого субстрата истории человечества, из геологического субстрата - миграции атомов химических элементов - совершенно противно всем традиционным представлениям - религиозным, политическим, экономическим, гуманитарным - идеалистической философии. Оно отвечает, однако, марксистско-ленинской теории: "человек в своей практической деятельности имеет перед собой объективный мир, зависит от него, им определяет свою деятельность".
В послании Академии наук Вернадский в 1924 году писал из Сорбонны: "Вся история науки доказывает на каждом шагу, что в конце концов постоянно бывает прав одинокий ученый, видящий то, что другие своевременно осознать и оценить не были в состоянии".
В меру своих сил и возможностей я старался в своих книгах, посвященных Вернадскому, сделать доступным и понятным гениальное учение крупнейшего естествоиспытателя нашего времени.
9
Последние годы, а может быть, и дни моей жизни совпали с пятидесятилетием Советской власти и дальнейшей серией пятидесятилетий Советской милиции, Советской Армии, комсомола и бесчисленного множества других советских учреждений и организаций.
Таким образом, начиная с первых дней и кончая пятидесятилетиями органов Октябрьской революции, я жил и действовал среди революционных событий, побед и поражений, падений и возвышений, удач и неудач, находок и ошибок. При всем этом, как и до революции, я оставался лицом "свободной" профессии, не связанным ни государственной службой, ни партийностью, ни даже простой благодарностью, так как не получал ни орденов, ни квартир, ни даже путевок в дома отдыха или санатории.
Для революционной действительности и советского образа жизни мой случай совсем не характерен, скорее он исключение. Объяснить его трудно. В отдельные моменты я пытался и служить, и входить в интересы коллектива, работать на началах общественности, словом, пытался жить и делать все так, как делали другие.
Но жизнь выталкивала меня отовсюду, и я оставался все тем же единоличником, каким был и до революции. Почему это так происходило? В одной рецензии на мою книгу я прочитал вот что: "Гумилевский принял революцию, но не сроднился с ней".
В другой рецензии, относящейся к тем же моим рассказам, наоборот, говорилось так: "Гумилевский, несомненно, идеологически - наш писатель, который не только черпает из революции материал для своих произведений, но и мыслит и чувствует вместе с революцией"...
В 1917 году мне было 27 лет. Это значит, что я был уже человеком со строгим мировоззрением, твердыми намерениями, ясным путем жизни и деятельности. Со школьного обучения по толстовским "Книгам для чтения" (и вплоть до "Отца Сергия", "Дьявола" и "Фальшивого купона") я жил и мыслил под влиянием великого писателя, влиянием, о котором теперь человечество уже не имеет представления...
Только дураки не признают фактов. Но как же бы я мог сродниться с самой формулой, непостижимой для моего семинарского мышления, формулой диктатуры пролетариата, излагавшейся в "Вопросах ленинизма" так: "Диктатура пролетариата есть никем и ничем неограниченная власть рабочего класса..."
Октябрьская революция начиналась бескровно и такою она вошла в историю человечества, но такой не осталась: тысячелетний гнев, тайный и страстный, искал выхода, и вряд ли мог кто-нибудь предотвратить нашествие четверки матросов в Мариинскую больницу, где лежали члены Временного правительства А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин. Они были застрелены в своих постелях, на глазах беспомощных сестер и нянек. Матросы ие были разысканы, да никто их и не искал - стихия была неотвратима, и она шла по всей Русской земле. Если этот гнев мог обрушиться на голову двенадцатилетнего гимназиста, то как бы он мог не пасть на голову царя и всяческих министров!
Все это можно принимать, но как мог бы я сродниться с формулой диктатуры, с разгоном Учредительного собрания, с расстрелами заложников, бессудными казнями, с политическим безумием Сталина, теперь, в дни 50-летия революции, отражаемым, как в зеркале, таким же безумием Председателя Мао в Китае?!
Чтобы сродниться с Октябрьской революцией, надо было стать с детских лет профессиональным революционером, а я стал профессиональным литератором. И как я не мог сродниться с революцией, так профессиональные революционеры не могли и не могут по сей день сродниться с литературой. Они принимают ее как факт, как необходимость, всячески помогают ей, как я революции, но профессиональными писателями не становятся, как я не мог стать профессиональным революционером, будучи в 1917 году уже литератором.
Больше того. Я не мог сродниться, свыкнуться с революционным языком, с советским общепринятым словарем и писал все 50 лет так, как писал, и по сей день ощущаю отвращение, почти физическое, когда слышу или читаю "бензобак", "оперсводка", "сопромат", "зачетка", "Дзержинка", "Ленинка" - слова, столь же оскорбляющие русский язык, как и людей, к которым они относятся, хотя бы только по форме.
Как-то, проходя по Пассажу, я заметил вывеску с крупной надписью: МЕТИЗЫ. Слово это я слышал, но мне не пришло в голову, что это тоже сокращенное соединение двух слов. Я просто не знал, что он значит, и отнес его к терминам специального характера.
Поэтому я зашел в магазин посмотреть на эти самые метизы. На полках магазина ничего необычного я не увидел: ножи, вилки, замки, щипцы, клещи, отвертки.