Страница 8 из 15
Я похолодел.
Так вот почему Гордей убрал все опасные предметы, типа граненых стаканов и даже фарфоровых блюдец! Он уже знает о своем сумасшествии, о своей опасности для окружающих. Были минуты ремиссии, просветления — он и убрал ножи-вилки, чтобы не убить ими ненароком меня или кого-нибудь другого. Но подсвечник…
— Нет. Христа, видимо, действительно послал Бог-Отец, чтобы его Сын мог отобрать Интерфейс у дьявола, у князя мира сего. Но миссия Христа была выполнена не полностью. А я — обыкновенный смертный, сумевший частично разобраться в ситуации и попытавшийся, как это делают в таких случаях все смертные, вернуть себе, лично себе, украденную часть интеллекта. Но это тоже ловушка, наиболее, пожалуй, изощренная из всех.
Я подумал, что, независимо от того, сумасшедший Гордей или нет, выпить мы все равно должны. Все налитое должно быть выпито, и этот закон столь же непреложен, как закон всемирного тяготения.
— За то, чтобы тебе удалось избежать ловушек! — предложил я тост и, не дожидаясь, пока Гордей поднимет стаканчик, выпил.
— Чтобы нам удалось! — поправил меня Гордей и тоже выпил.
Как ни странно, мне уже не хотелось закусывать ни черной, ни красной икрой. Картошечки бы сейчас горячей… и отбивную…
Поскольку о картошке можно было только мечтать, я зачерпнул черную икру прямо ложкою.
Гордей последовал моему примеру.
Оказалось, икра без хлеба — вещь не только невкусная, но даже противная. Сырой рыбой отдает. Прав был Верещагин из «Белого солнца пустыни», отказываясь есть икру без хлеба.
— Как это — нам? — дошло, наконец, до меня. — Я-то здесь причем?
— Это — наше общее дело, как говорил Николай Федоров. А значит, и твое тоже.
— Какой еще Федоров?
— Русский философ. Он, правда, другое имел в виду — оживление всех умерших. Но возвращение живым того, что принадлежит им по праву, по-моему, не менее важная задача. И уж во всяком случае — первоочередная. Понимаешь, нет? Вернув себе украденный у нас интеллект, мы сможем решить все остальные, сколь угодно сложные задачи — в том числе и задачу оживления умерших. Мы станем как боги. Тебя это вдохновляет?
— Меня больше «Хенесси» вдохновляет, — честно признался я.
— Кажется, ты уже готов, — внимательно посмотрев на меня, вынес приговор Гордей.
— Я всегда готов, — прихвастнул я. Впрочем, совсем немного прихвастнул. Жена может подтвердить.
— Вот, я тут написал маленькую легенду, — сказал Гордей и достал все из той же сумки сложенный пополам стандартный лист бумаги с каким-то текстом, отпечатанным не на лазерном принтере и даже не на матричном, а на обыкновенной пишущей машинке.
— Ты бы ее еще от руки написал, свою легенду, — хмыкнул я.
— Я, когда сочинял ее, еще не знал, можно это делать — в смысле записывать — или нет. То есть насколько это близко к истине, не знал. Теперь знаю — достаточно далеко, а значит, и достаточно безопасно. Можно было и на компьютере этот текст набрать. А вот то, что в тетрадке, даже на механической пишущей машинке нельзя размножать. Только рукописями.
— И с ятями, да? — развеселился я.
— Причем здесь яти?
— Говорят, Марина Цветаева, не принявшая революцию и написавшая цикл стихов «Лебединый стан», посвященный белым офицерам, завещала переписывать его только от руки и только по правилам старой орфографии, с ятями.
— Смотри-ка, что ты знаешь! — оценил Гордей. — Но в данном случае яти ни при чем. Просто, как при большевиках было запрещено размножение антисоветской литературы, даже с помощью пишущих машинок, так Хозяин Интерфейса тщательно следит за тем, чтобы опасная для него информация не распространялась. Но один экземпляр он выследить не может. Впрочем, хватит слов, пора переходить к делу. Хотя дело — это, в общем-то, тоже слово. Слушай меня внимательно. Я сейчас приоткрою завесу тайны. Только приоткрою, только на мгновение. Постарайся сохранить над собой контроль. Я, конечно, готов ко всяким неожиданностям, но иногда чуточку запаздываю. Понимаешь, нет?
— Нет. С санитарами тогда, в садике, ты справился очень быстро.
— Но не мгновенно. Я еще недостаточно хорошо изучил Интерфейс, не всегда знаю, какую в данный момент кнопочку нужно нажимать. Ну, слушай…
Гордей понизил голос, приблизил свое лицо к самому моему уху и что-то сказал.
Мне показалось, я понял, что он сказал.
Я даже попробовал запомнить эту гибкую и скользкую, словно угорь, мысль, попытался не дать ей вырваться из рук и плюхнуться в море миллионов и миллиардов других мыслей. Я где-то читал, что количество истинных высказываний бесконечно велико; их больше, чем звезд на небе и капель в море. Именно поэтому найти единственную в данный момент нужную мысль и бывает так трудно.
Гордей смотрел на меня как на больного, которому только что сделали инъекцию нового, недостаточно проверенного лекарства. Судя по его взгляду, я должен был или немедленно выздороветь, или столь же поспешно умереть.
Мысль билась в моей голове, словно большая рыба, и я никак не мог усмирить ее, приручить… убить, наконец!
Я вдруг понял, что если не избавлюсь каким-либо образом от беспокойной, взрывоопасной мысли, то или сойду с ума, или должен буду сейчас же катапультироваться из этого мира в иной — через окно.
Мысль ворочалась в моей голове, словно ребенок во чреве матери, но выхода найти не могла.
Она не могла родиться!
Мне было невыносимо больно.
Мысль металась от одного полушария моего уже измученного ею мозга к другому, калеча миллионы клеток серого вещества.
Я закричал.
— Потерпи, это пройдет! — посочувствовал мне Гордей. И я, наконец, понял, кто виновник моих несчастий.
А еще я понял, как от них можно избавиться, раз и навсегда.
Я поискал глазами что-нибудь колющее — и не нашел.
Тогда я попробовал схватить что-нибудь режущее — и тоже не нашел.
Почти отчаявшись, я вдруг увидел бронзовый подсвечник, опрометчиво оставленный Гордеем на подоконнике.
Я вскочил, метнулся к подоконнику и через мгновение обрушил на голову Гордея удар такой силы, что по сторонам брызнули осколки его черепа.
Гордей, в последнее мгновение попытавшийся закрыть голову руками, упал на пол.
Я осмотрел поле боя.
Толик, по-прежнему прикрывая голову рукой, лежал на полу. Рядом валялись обломки подсвечника.
Боль отпустила: я правильно выбрал лекарство от нее.
Пора было уходить. Вот только отпечатки пальцев нужно было стереть. Гордей сам виноват в случившемся. Сидеть из-за какого-то сумасшедшего в тюрьме я не собираюсь.
Я полез в задний карман брюк, где обычно ношу носовой платок. Гордей шевельнулся, сел и улыбнулся.
— Кажется, ты кое-что понял, — сказал он удовлетворенно. Таким тоном обычно доценты на экзамене хвалят подготовленного студента перед тем, как поставить в зачетку заслуженную пятерку.
От ужаса я потерял дар речи — но только на секунду. Еще через секунду я мчался к двери, сметая с пути какие-то стулья.
— Чижик! Вернись! Подсвечник был… — кричал мне что-то в спину Гордей. Но сама мысль о возвращении в дом только что собственноручно убитого приятеля приводила меня в ужас.
Я вихрем слетел вниз по лестнице — лифт показался мне чрезвычайно медленным и столь же опасным видом транспорта — и выскочил на улицу. Вначале я метнулся вправо, потом влево, но в конце концов ломанулся прямо, через детскую площадку, на которой, впрочем, играли не дети, а собаки. Я промчался через площадку так быстро, что ни собаки, ни их хозяева (вообще-то их убивать надо за то, что выгуливают собак на детских площадках) не успели испугаться, а следовательно, и загавкать.
Потом я долго шел по каким-то улицам, через чужие дворы, вышел на берег Днепра…
С реки дул ровный сильный ветер. И, как я вскоре убедился, очень холодный: октябрь все-таки. Только теперь я понял, что совсем продрог. И не удивительно: в конце октября разгуливать без куртки или хотя бы плаща…
Я вспомнил, что час назад (или три?) был у Гордея. Мы с ним выпивали и закусывали, потом он сказал мне что-то неприятное… даже ужасное… настолько ужасное, что я убежал, оставив в его прихожей свой почти новый, только в прошлом году купленный плащ… Что я скажу жене? Мало того, что явлюсь домой не вполне трезвый, но еще и без плаща! Нет, Гордей от меня такого подарка не получит!