Романсеро

Порази же капуцинов,

Покажи им в назиданье,

Что святого гнева громы -

Не пустое грохотанье.

И победную хвалу

Воспою тебе сначала.

Буду я, как Мириам,

Танцевать и бить в кимвалы".

Тут монах вскочил, и льются

Вновь проклятий лютых реки;

"Пусть тебя господь погубит,

Осужденного навеки.

Ненавижу ваших бесов

От велика и до мала:

Люцифера, Вельзевула,

Астарота, Белиала.

Не боюсь твоих я духов,

Темной стаи оголтелой,-

Ведь во мне сам Иисус,

Я его отведал тела.

И вкусней Левиафана

Аромат Христовой крови;

А твою подливку с луком,

Верно, дьявол приготовил.

Ах, взамен подобных споров

Я б на углях раскаленных

Закоптил бы и поджарил

Всех евреев прокаженных".

Затянулся этот диспут,

И кипит людская злоба,

И борцы бранятся, воют,

И шипят, и стонут оба.

Бесконечно длинен диспут,

Целый день идет упрямо;

Очень публика устала,

И ужасно преют дамы.

Двор томится в нетерпенье,

Кое-кто уже зевает,

И красотку королеву

Муж тихонько вопрошает:

"О противниках скажите,

Донья Бланка, ваше мненье:

Капуцину иль раввину

Отдаете предпочтенье?"

Донья Бланка смотрит вяло,

Гладит пальцем лобик нежный,

После краткого раздумья

Отвечает безмятежно:

"Я не знаю, кто тут прав,-

Пусть другие то решают,

Но раввин и капуцин

Одинаково воняют".

ЗАМЕТКИ

К стр. 7.

РАМПСЕНИТ

По свидетельству египетских жрецов, казна Рампсенита была так богата, что ни один из последующих царейне мог не только превзойти его, но даже сравниться с ним. Желая сохранить в неприкосновенности свои кровища, выстроил он будто бы каменную кладовую,

на стена которой прилегала к боковому крылу его дворца. Однако зодчий со злым умыслом устроил следующее. Он приспособил один из камней таким образом, что два человека или даже один могли легко вынуть его из стены. Соорудив эту кладовую, царь укрыл в ней свои сокровища. И вот по прошествии некоторого времемени позвал к себе зодчий, незадолго перед кончиною, сыновей (коих у него было двое) и поведал им про то, как он позаботился о них, чтобы жить им в изобилии, и про хитрость, которую применил при сооружении царской сокровищницы; и, точно объяснив, как вынимать тот камень, указал он им также нужную для сего меру в заключение добавил, что если они станут все это поднять, то царские сокровища будут в их руках. Закончилась его жизнь; сыновья же его не замедлили приступить к делу: они пошли ночью к царскому дворцу, в самом деле нашли камень в стене, с легкостью совладали с ним и унесли с собою много сокровищ. Когда царь снова открыл кладовую, то изумился, увидав, что сосуды с сокровищами не полны до краев. Однако обнить в этом он никого не мог, так как печати на двери были целы и кладовая оставалась запертой. Oднако, когда он, побывав дважды и трижды, увидел, что сокровищ становится все меньше (так как воры не переставали обкрадывать его), он сделал следующее. Он приказал изготовить капканы и поставил их вокруг сосудов с сокровищами. Когда же воры пришли снова и один из них

прокрался внутрь и приблизился к сосуду, он тотчас же попал в капкан. Поняв приключившуюся с ним беду, он окликнул брата, объяснил ему случившееся и приказал как можно скорее влезть и отрезать ему голову, дабы и того не вовлечь в погибель, если его увидят и узнают,

кто он такой. Тот согласился со сказанным и поступил по совету брата, затем приладил камень снова так, чтобы совпадали швы, и пошел домой, унося с собой голову брата. Когда же наступил день и царь вошел в кладовую, был он весьма поражен видом обезглавленных

останков вора, застрявшего в капкане, между тем как кладовая оставалась нетронутой и не было в нее ни входа, ни какой-нибудь лазейки. Говорят, что, попав в такое

затруднительное положение, он поступил следующим образом. Он велел повесить труп вора на стене и подле него поставил стражу, приказав ей схватить и привести к нему всякого, кто будет замечен плачущим или стенающим. Когда же труп был таким образом повешен, мать вора очень скорбела об этом. Она поговорила со своим оставшимся в живых сыном и потребовала от него каким бы то ни было способом снять труп брата; и когда он хотел уклониться от этого, она пригрозила, что пойдет к царю и донесет, что это он взял сокровища. Когда же мать проявила такую суровость к оставшемуся в живых сыну и все его увещания не привели ни к чему, говорят, он употребил следующую хитрость. Он снарядил несколько ослов, навьючил на них мехи с вином и затем погнал ослов впереди себя; и когда он поравнялся со стражей, сторожившей повешенный труп, он дернул развязанные концы трех или четырех мехов. Когда вино потекло, он стал с громким криком бить себя по голове, как бы не зная, к которому из ослов раньше броситься.

Сторожа, однако, увидав вытекавшее в изобилии вино, сбежались с сосудами на дорогу и собрали вытекавшее вино в качестве законной своей добычи, -- чем он притворился немало рассерженным и ругал всех их. Но когда стража стала утешать его, он притворился, будто мало-помалу смягчается и гнев его проходит; наконец, он согнал ослов с дороги и стал поправлять на них сбрую.

Когда же теперь, слово за слово, они разговорились и стали смешить его шутками, он отдал им еще один мех в придачу, и тогда они решили улечься тут же на месте пить, пожелали также его присутствия и приказали ему остаться, чтобы выпить здесь вместе с ними, на что он согласился и остался там. В конце концов, так как стража ласково обращалась с ним во время попойки, он

отдал ей в придачу еще второй мех... Тогда вследствие основательного возлиянья сторожа перепились сверх всякой меры и, обессиленные сном, растянулись на том самом месте, где пили. Так как была уже глухая ночь, он снял труп брата и обстриг еще в знак поругания всем сторожам правые половины бород; положил затем труп на ослов и погнал их домой, исполнив таким образом то, что заповедала ему мать.

Царь же, когда ему донесли, что труп вора украден будто бы очень разгневался; и так как он во что бы ни стало хотел открыть виновника этих проделок, употребил, чему я не верю, следующее средство. Родную дочь он поместил в балагане, как если бы она продавала себя, и приказал ей допускать к себе всякого без различия; однако, прежде чем сойтись, она должна была заставлять каждого рассказать ей самую хитрую и саммую бессовестную проделку, какую он совершил в своей жизни, и если бы при этом кто-нибудь рассказал ей историю о воре, того должна была она схватить и не выпускать. Девушка действительно поступила так, как ей приказал отец, но вор дознался, к чему все это устроено, peшил еще раз превзойти царя хитростью и будто сделал cледующее. Он отрезал от свежего трупа руку по плечо и взял ее под плащом с собою. Таким образом пошел к царской дочери, и когда она его, так же как и других спросила, он рассказал ей как самую бессовестную свою проделку, что он отрезал голову родному брату, попавшемуся в царской сокровищнице в капкан, и как самую хитрую, что он напоил стражу допьяна и снял повешенный труп брата. При этих словах она хотела

схватить, но вор протянул ей в темноте мертвую руку, которую она схватила и удержала, убежденная, что держит его собственную руку; между тем он отпустил последнюю и поспешно скрылся в дверь. Когда же этом донесли царю, он совсем изумился изворотливости и смелости того человека. Но в конце концов он будто бы велел объявить по всем городам, что дарует безнаказанность этому человеку и обещает ему всяческие блага, если тот откроет себя и предстанет перед ним.

Вор этому доверился и предстал пред ним; и Рампсенит чрезвычайно восхищался им, даже отдал ему в жены ту дочь как умнейшему из людей, поскольку египтян он считал мудрейшим из народов, а этого человека мудрейшим из египтян.

(Геродот. История, кн. II, гл. 121)